Солнце прошествовало проём между двумя домами, скрылось за соседним домом, и сразу стало темно. В окнах загорелись лампы, но сияние окон не высвечивало глубины провала между домами. Я отошёл от окна и лёг в постель. Меня мутило от усталости. Я не то уснул, не то потерял сознание.
Утром военный в халате поверх мундира принёс мне поесть. Еда, в общем, была та же, что и у нас, но больше блюд и вкусней приготовлено. Особенно мне понравилась мутная сладкая жидкость со звучным названием «какао». У нас такой не было.
После завтрака появился Леон Сеговия. Теперь я гораздо лучше понимал его. Было впечатление, что он за одну ночь выучил много наших слов, улучшил произношение. Он сказал, что на него работал лингвистический компьютер, он только запомнил те несколько сотен слов, какие извлёк из многих миллионов, хранившихся в компьютерной памяти. Мне его замечательный учитель вообразился мудрым стариком, поседевшим на толковании древних текстов, — я уже знал, что этом мире господствует страшный порок: разноязычие. Но Леон Сеговия разочаровал меня — компьютер не человек, а машина, и в его электронной памяти хранится всё словарное богатство тех четырёх тысяч языков, какие употреблялись в прошлом и обычны сегодня. Я ужаснулся:
— Четыре тысячи! Да как возможно при таком излишестве языков какое-либо сознательное общение?
— Четыре тысячи, — повторил он. — И это не все существовавшие языки, многие пропали вместе с их народами, другие выродились, хотя народы сохранились. — И Сеговия успокоил меня: — Не думайте, что нужно знание всех языков, для общения достаточно десяти главных. Мы их называем международными. Образованные люди ограничиваются обычно тремя языками — родным и двумя международными.
— Всё равно много, — возразил я. — И какая трата сил — изучать, кроме родного, ещё несколько международных языков! Кстати, как вы открыли мой язык? Он, наверное, не из ваших международных. Неужели хранился в памяти вашего всезнающего учителя-компьютера?
Дело обстоит именно так, объяснил Леон Сеговия. Когда меня поместили в больницу, я часто в беспамятстве бормотал несколько слов, отсутствующих во всех международных языках. Компьютер перебрал весь словарный запас трёх тысяч языков, пока, перейдя к последней тысяче, не наткнулся на малый, давно угасший язык, где произнесённые мной слова дали расшифровку: «Пить!», «Болит бок», «Дайте воды!». Остальное было делом несложной техники. Призвали его, Леона Сеговию, майора по военному званию, профессора лингвистики по профессии, к тому же из того народа, чей родной язык в той же языковой группе, что и вымерший древний язык пришельца. Понадобилось, конечно, изучить всё, что сохранилось в словесном хранилище от исчезнувшего языка. Он проделал это, пока пришелец лежал без сознания. Зато сейчас мы можем разговаривать свободно, не правда ли?
— Совершенно свободно, — подтвердил я. — У вас, вы сказали, звание майора? Мною интересуются военные вашей страны?
— Весь мир, не только мы. Но и мы, конечно. В вашем багаже нашли много оружия — и почти всё оно нам незнакомо. Поэтому мы должны задать вам несколько вопросов. Кто вы? Откуда? Для чего появились у нас? Почему прихватили с собой так много оружия? Каков принцип действия каждого вида оружия?
— Я хочу прежде узнать, как и где я появился у вас?
— Мы подобрали вас на футбольном стадионе. Вы сломали ногу нашему форварду Майку Диксону.
— Разве я играл у вас в футбол? У себя на родине никогда не увлекался этим видом спорта. Вы сказали — я сломал ногу форварду? Я ударил его?
— Не вы, а он ударился о вас. Верней, не о вас, а об вашу… Короче, Майк Диксон мчался с мячом к воротам противника. И когда он замахнулся для удара, перед ним вдруг возникла ваша кабина. Она в мгновенье материализовалась на пустом месте перед воротами, где метался вратарь. Все зрители потом твердили, что возникновение кабины было равнозначно чуду: не было — и вдруг стало. И Майк вместо мяча нанёс удар по металлической кабине, она не шелохнулась, а он упал со сломанной ногой.
— Надеюсь, он поправляется?
— Уже ходит, но играть больше не будет. Кабину открыли, когда явилась военная полиция. Вначале было подозрение, что наши соседи подбросили по воздуху новую бомбу, ожидали взрыва.
— Воображаю, что происходило с публикой на стадионе!
— Невообразимо! Кто рванулся прочь, кто — на поле, чтобы поглядеть на кабину. Были стычки с полицией, та не подпускала никого. Когда прибыл командующий, разогнали всех и начали вскрывать кабину. Вы лежали на полу почти бездыханный. Теперь вы понимаете нетерпение всего мира? Столько дней прошло, а ещё ничего не известно о вашей миссии… Можно так назвать ваше появление?
Я подумал, прежде чем ответить.
— Пожалуй, верно — миссия. Но дело такой сложности несколькими словами не исчерпать. Моему появлению у вас предшествовали долгие и бурные события…
Он быстро сказал:
— Всё, что происходило у вас, нам очень интересно.
— Надеюсь на это. Но в одной беседе не расскажешь о том, что совершалось несколько лет. Передайте вашим руководителям, что я хочу подробно записать историю моего появления у вас, и только после этого буду готов к переговорам.
— Будете писать от руки, печатать на машинке или надиктовывать на магнитофон? Я покажу вам, как это делается.
На другой день он принёс магнитофон и обучил обращению с ним. Так началась моя работа в новом мире. С утра до обеда я надиктовывал, что происходило у нас со дня, когда состоялось моё знакомство с Гамовым, после обеда выправлял напечатанный текст.
В вечерние часы я думал о Латании, о Кортезии, об Адане и других городах, о моей жене и друзьях, о Гамове и Гонсалесе. Передо мной проносились знакомые люди, я обращался к ним вслух, они отвечали. Я допрашивал их, допрашивал себя — как могло произойти то, что произошло? Всё упиралось в Гонсалеса. Чем больше я думал о нём, тем меньше понимал его поступок. Он не любил меня, я с ним тоже не дружелюбствовал. Но ведь это не причина, чтобы выбрасывать меня в небытие из нашего мира? Он не был против контактов с иномиром, не опроверг и того, что Гамов по происхождению иномирянин. Ему не нравился уход Гамова на старую родину, другим тоже не нравилось вознесение, но ведь он согласился с Гамовым, как всегда во всём с ним соглашался. Почему же он удалил меня? Что это было — обдуманная операция или импульсивный поступок? Хотел таким способом сохранить своего руководителя? Хотел отделаться от меня?
Ещё я думал о Елене — как сложится её судьба без меня? Раньше она никогда не заполняла моих мыслей. Зачем было тратить силы на размышления о ней — она всегда неподалёку, вспомнилась — бросай все дела и торопись к ней. Я никогда не бросал дела ради неё, дела касались миллионов людей, а она была одна. Я просто не имел права бросать множество людей ради одного человека только потому, что он мне близок. Я ставил долг выше привязанности, так это было. Я был плохим мужем, так мне сейчас думалось. И корил себя — она заслуживала лучшего спутника жизни. Я вспоминал Павла Прищепу. Если и существовал в мире человек, идеально ей подходящий, то это был он. Он влюбился в неё в юности, любил её всю жизнь, ради безответной своей любви не сближался с другими женщинами — если и был для него свет в каком-то окошке, то в том окошке светили её глаза. Я виноват не только перед ней, но и перед ним — он остался одиноким. Теперь всё переменится, думал я. Теперь она, одинокая, склонится к нему. У неё не останется другого выхода. Он был моим другом, самым близким другом, он, оттеснённый мной, никогда не переставал меня любить. Он успокоит её одним тем, что искренне горюет обо мне. Рано или поздно она ответит на его любовь — и это станет её счастьем.
Как ни странно, но я почти не думал о том, возможна ли помощь. Не пошлют ли сюда, в иномир, вторую кабину для моего вызволения? В первые дни такие мысли являлись, но сразу показались невероятными. Кабину для переброса в иномир оба физика создавали десятилетиями. Если примчится вторая, то через годы, а что произойдёт со мной за этот срок? К тому же хронофизик Бертольд Козюра как-то обмолвился, что время в иномире течёт гораздо быстрей, чем в нашем. Год в нашем мире, сказал он ещё при первом посещении их лаборатории, примерно равен двум десяткам лет в иномире. Какая же польза для меня, если через год по-нашему, через двадцать лет по-здешнему примчится второй космопришелец? Меня уже не будет, а если и буду ковылять по земле седым старцем, то что толку отправлять меня обратно?
Зато я много думал о том, почему среди нескольких тысяч разных языков местного мира нашёлся один, древний, почти погибший, но в принципе совпадающий с единым нашим языком. Это, конечно, не могло быть случайностью. Сеговия, рассказывая об истории их мира, привёл и предание, что некогда у них внезапно исчез целый народ. Было землетрясение, потом пожары, потом потоп — и народ полностью пропал, даже следов пребывания практически не сохранилось. И вот я стал думать, что тот загадочный народ не пропал, а переселился в нашу, сопряжённую со здешней, вселенную. И мы на своей Земле — потомки того исчезнувшего народа. Две сопряжённых вселенных не просто статически соседствуют, а динамически передвигаются одна возле другой, то отдаляются, то сближаются. В какой-то момент случилось столкновение, взаимное притяжение вселенных вырвало из одной целый клок вместе с населявшим его народом и перенесло этот клок в другую. Так и произошёл наш мир и наш одноязычный народ, распавшийся потом на несколько стран.
