Перед глазами плыло. Больше не могу, подумал Пескавин. Кривясь от рези в боку, он остановился и тяжело сел на снег. Все. Побегали – хватит. Теперь думать. Он с трудом отогнал стоящее перед глазами лицо мумии и белый шрам на боку под прижатым локтем руки, поддерживающей ребенка. Меня! Маму – резаком! Он закусил губу. Забыть бы. Не выйдет, живи теперь с этим всю жизнь, ящер, мучайся, гад.
Сначала он подошел к ней. Так было. Затем он наклонился, еще не видя ее лица и еще не веря. Потом он поверил, поверил вдруг и сразу, еще не успев увидеть, и еще можно было все поправить, если отвернуться и уйти, но на это уже не нашлось сил. Потом он увидел. Он сделал шаг назад – один, другой, третий. Должно быть, их, шагов, было больше, потому что мумия отодвинулась в метель и как-то потускнела, теряя очертания. И тогда он побежал, не видя, куда бежит, потеряв направление и ориентиры, не представляя, в какой части Ущелья находится. Мало приятного заблудиться – но не безнадежно, последнее слово не сказано, еще не поздно уйти, и даже не с пустыми руками. Пескавин знал, что выберется. Он-то выберется, а она… Она останется стоять, вцементированная в снег и покрытая снегом, прижимая к груди ребенка и только на него смотря окаменевшим взглядом. Когда резак с визгом врезался в ее тело, она смотрела на ребенка, и когда ее, кружащуюся в петле троса под вертолетом, тащили к зоне обозрения, она тоже смотрела только на ребенка. Иначе не должно быть. И поэтому в хорошую погоду экскурсантов будут водить смотреть на нее в расчете на их умиление материнским чувством, но никто из них не умилится, потому что все к этому времени устанут и насытятся впечатлениями, а обратно шагать далеко, и вообще не пора ли в отель?.. И тогда они снова зацепят эту мумию и перетащат поближе ко входу в ущелье. Так и будет.
Он поднял голову и вслушался. В снежной пелене кто-то был, и не один, судя по доносившимся обрывкам разговора. Двое. И совсем близко. Пескавин глубже вжался в снег. Это были охранники, две серые фигуры, смутные тени, потерявшиеся в снегопаде. Они двигались быстро, и не вальяжной развалочкой, как обычно, а скорым походным шагом, совсем не характерным для охранников, и Пескавин подумал, что так идти им, должно быть, натужно и непривычно и они злы на начальство, которому неймется, но раз они так спешат, значит, действительно что-то случилось. Или может случиться. В Ущелье случается всякое.
Они прошли мимо шагах в десяти, не заметив. Снег чавкал под их ногами, и Пескавин попытался сквозь чавканье уловить хотя бы одну-две фразы из торопливого, с одышкой, разговора – и не смог: совсем низко, а где – не разобрать из-за эха, с омерзительным всасывающим звуком прошел патрульный флайдарт, явно на телеуправлении в эту погоду. Пескавин зажал уши. «А вот это уже серьезно, – подумал он, провожая взглядом охранников в метель. – Ясней ясного: кто-то опять наследил, кого-то ловят, и этот кто-то – понятное дело, не ломтик. А кто? – Он криво усмехнулся. – Гм, есть тут один человек…»
– Пора уходить, – сказал он вслух.
А мама?
Пескавин встал и снова сел на снег. Под ним таяло и было мокро, но он не замечал сырости. Мама. Он называл ее так, пока не поблекли воспоминания детства, ему не приходило в голову назвать ее про себя иначе, хотя бы матерью, и однажды, еще в колонии, он в кровь избил одного хлыща – хлыщ был на голову выше и сильнее, но он, ища объект для травли и найдя слабое место, позволил себе гнусную шуточку – и следующие десять минут провел очень скверно: Пескавин уже тогда умел драться расчетливо и безжалостно. В конце концов его оставили в покое.
Здесь драться не с кем. Здесь нужно думать, очень много думать. И мало быть просто умным, иначе без толку разведешь руками и утешишь себя мыслью, что против ветра не плюют. Разве что случай, везение? Столько везения не бывает, негде достать. Изволь сначала доказать, что эти люди почти живы. И кому? Администрации заповедника? Пескавин зашипел сквозь стиснутые зубы. Этой мрази ничего доказывать не нужно, сами прекрасно знают, недаром институт отгрохали, вместо ответа просто наведут справки – и привет. Гостеприимны, улыбчиво скалятся и даже почти согласны, что выставка мертвецов – это немного аморально, ну и что с того? А туристский бум, а отели, а лучшее на Тверди обслуживание, гордость Системы Общественного Блага? А то, что признаков обмена веществ у мумий не обнаружено? Эксперты из института опровергнут что угодно, тоже ведь живы не святым духом. Падаль. Положим, с музеем живых людей, пусть окаменевших, но живых, они оскандалятся, шум будет немалый, и с первого взгляда кажется, что здесь у них слабина, но это только с первого взгляда. Ткнуть их носом в регенерировавший палец? И что? А вы, простите, специалист? Эксперт? Кристаллы ведь тоже растут. Растут, должно быть, и горы закрытых материалов в сейфах института, растет охрана. Пескавин выпрямился. Он вдруг понял то, до чего не мог додуматься раньше: охрану начали усиливать тогда и только тогда, когда выяснилось, что мумии регенерируют… Нет, шума не будет.
Что еще, подумал Пескавин. Не шум, так вой поднять? Я сам как доказательство? Чушь лезет в голову. Из оборонного центра ничего не вытрясешь, а потом выяснится, что «доказательство» числится в розыске на шести планетах. И не нужно ничего доказывать, не нужен мне шум, а если честно, то и мумии мне не нужны, слишком их много, а нужна мне только одна. Вот так. И глупо внушать себе благородство, которого сроду не было – откуда ему взяться, – и глупо корчить из себя пророка и заранее пыжиться. Хорош пророк с уголовным прошлым – этакий радеющий обо всех мессия, со всех сторон положительный…
Так. Что у нас еще? Еще, кажется, есть какие-то чахлые организации, какие-то общества веры в кого-то, воюющие с заповедником по религиозным мотивам. Совсем не то. Пока эти моралисты чего-то добьются, ломтики успеют растащить половину заповедника.
Значит, вернуться, понял Пескавин. Только это. Вернуться и взять мамин пальчик. Он представил себе, как это будет, и зажмурился. Его передернуло. Да, мама, я подойду к тебе и буду стараться ни о чем не думать, иначе у меня ничего не получится, подойду, как вор, и возьму палец. И это я тоже не забуду никогда. Если повезет, доберусь до оборонного центра. Сдамся. На коленях буду ползать… Он перевел дух. И еще… Матери нужен сын, а не Текодонт. Значит, еще один пальчик – у сына, у шестилетнего Пескавина, и пусть сын растет, не зная, кто такие текодонты…
– Встать! – скомандовали сзади.
«Это кому? Мне?!»
Он ошарашенно вскочил и оглянулся. Совсем близко, шагах в пяти за его спиной, растопырив ноги для упора и наставив карабин, стоял охранник. Кажется, это был молодой парень, детина с круглыми розовыми щеками. Наверное, недавно в охране и не упустит случая отличиться. Под краем низко надвинутой каски на Пескавина смотрели внимательные глаза. Дергаться не стоило.
– Оружие, добычу – на снег! Живо!
Пескавин зло усмехнулся: «Добычу!» Он не спеша опорожнял карманы и все, что в них было, кидал охраннику под ноги. Охраннику это не нравилось, он морщился и иногда странно дергал лицом, но молчал. «Боится, – подумал Пескавин, – все они боятся…» Его рука скользнула во внутренний карман. Ему еще не приходилось убивать человека, но сейчас он был готов это сделать. Одно движение кистью – и стилет влетит охраннику под край каски раньше, чем тот успеет выстрелить, а потом прыжок в сторону – и добить, если еще жив… Но стилета нет, отобрали ломтики.
Может быть, это к лучшему.
– Руки за голову, – скомандовал охранник. – Марш!
* * *
Комната, куда его втолкнули, оказалась мала и темна, половину ее занимал гигантский письменный стол, и в первый момент Пескавин решил, что, кроме стола с единственным исчерканным листком посередине, в комнате никого нет, но тут же понял, что ошибся, потому что сзади уже не покрикивали и не пинали в спину, а только старательно сопели над ухом. Он скосил глаза. Охранник ел глазами начальство, и Пескавин проследил за его взглядом. Есть было что. Оконный проем занимала туша, не оставляющая никаких сомнений в том, кто здесь начальник охраны заповедника, а кто наглец, ворвавшийся без стука с риском получить дисциплинарное взыскание. Под затылком туши, хранящем в ежике жестких волос след фуражки, растекалась по воротнику розовая шея. Туша стояла лицом к окну, глубоко засунув руки в карманы, отчего штанины со скромным капитанским кантом поддернулись и съежились гармошкой, а лоснящийся зад брюк отвис и не соответствовал замыслу природы. За окном не было видно ничего, кроме падающего снега. Охранник над ухом засопел громче и вдруг неожиданно тонко кашлянул. В ухе заложило, и Пескавин потянулся было поковырять в нем пальцем, но по руке ему немедленно треснули, а самого вытолкнули вперед. Начальник охраны вздрогнул и, отворотясь от окна, строго посмотрел на вошедших.
– Снег, – сказал он сурово. – Хорошо. Падает и падает. – Он с усилием вытянул руки из карманов, и карманы у него вывернулись наружу. На пол посыпалась начинка: кипа мятых бланков, перехваченная резинкой, дамский перстень-компьютер, несвежий носовой платок, шоколадная конфета, какой-то неопределенный сор, пачка зубочисток, рассеявшихся при падении… Охранник, выскочив из-за спины Пескавина, оттолкнул его в сторону и кинулся собирать рассыпанное. Начальник охраны смотрел на него в глубокой задумчивости. Его шея, задушенная воротником, быстро приобретала багровый цвет.
