— Можно и я с вами пойду? — обратилась вдруг Нина к Андрею.
— Нет, Нина, что вы! Зачем вам-то видеть все это? Я уж один.
Он ушел в лес, а Нина вышла из дому и села на скамейку. К ней подошел олененок и начал тереться мордой о ее колени, а она стала гладить ему спину. Я смотрел на нее в окно, и в эти минуты она показалась мне даже привлекательнее, чем обычно.
— А славная девчонка, — сказал вдруг Смотритель, словно угадав мои мысли. — Девчонка что надо.
— Она не девчонка. Она уже на втором курсе, — поправил я старика.
— А по мне хоть на двадцать втором. Передо мной она девчонка. Мне сто восемьдесят семь через неделю стукнет.
— Стукнет, — значит, исполнится, — понимающе сказал я. — На вид вы моложе. Только подумать — МИДЖ плюс семьдесят семь! Вы, наверное, обращались в Комиссию продления жизни?
— Никуда я не обращался. Я сам себе жизнь продлеваю. Мы, Лесники, долго живем.
— А как вы себе продлеваете жизнь? — заинтересовался я. — Может быть, вы знаете какие-либо старинные лекарства, травы?
— И лекарство одно знаю, и о смерти и всякой ерунде не думаю, вот и продлеваюсь. А как тебя величать-то?
— Величать — значит звать, — сказал я. — Меня зовут Матвей Людмилович.
— А меня — Степан Степанович. Я этих материнских отчеств не признаю, — добавил он с доброй стариковской усмешкой. — Завели новые моды — женские отчества, корабли с парусами, на конях по дорогам скачут… Нет, мне старику, к этим новинкам уже не привыкнуть.
Окончив свою речь, Смотритель выдвинул ящик стола и вынул оттуда кожаный мешочек и пачечку бумаги.
— Что это такое? — заинтересовался я.
— Это кисет, а в кисете — махорка. Самосад.
— Как, неужели вы Чекуртаб? — изумился я. — И еще в такие годы!
— Никакой я не Чекуртаб, а просто курящий. Напридумывали словечек!
Он ловко загнул край одной бумажки, положил туда табаку, затем свернул бумажку в трубочку — и закурил. Тяжелый синий дым пополз ко мне, и я расчихался. В это время из лесу послышался выстрел.
— Был заяц — нету зайца, — затягиваясь сказал старик. — Твой приятель не промахнется. А ты — цирлих-манирлих.
— А что это такое — цирлих-манирлих? — спросил я. — Что означает эта фольклорная идиома?
— Так, ничего, — ответил старик. — Это я просто так. Дядя шутит.
— Может быть, это ругательство? — обрадовался я. — Не стесняйтесь, пожалуйста, обругайте меня еще как-нибудь.
— С чего же мне тебя ругать, ты плохого мне не сделал. Да и не под градусом я. Вот лекарства своего приму — тогда, может, поругаюсь. Идем, я тебе аптеку свою покажу, где лекарство мое варится.
Он повел меня на кухню, а из кухни — в небольшую пристройку. Там сильно пахло чем-то. Запах был какой-то странный — и неприятный, и в то же время чем-то приятный. На старинной электрической плите стояли объемистые баки, тянулись трубки. Из одной трубочки в пластмассовую миску капала пахучая жидкость.
— Что это? — спросил я. — Химическая лаборатория?
— Она самая, — бодро ответил старик, отливая из миски в стакан жидкость и протягивая мне.
Я медлил, начиная подозревать самое худшее.
— Да ты бери, пей. Как слеза! К своему будущему дню рождения гоню. Выпей ты, а потом и я хватану.
— Вы — Чепьювин! — воскликнул я. — Как несовместимо это с вашим почтенным возрастом!
— Пей, — ласково повторил старик. — А то обидишь меня.
— А вы скажете мне бранные выражения?
— Скажу, скажу. Только пей. Все скажу.
Решив пожертвовать своим здоровьем для науки и не желая обижать старика, я сделал несколько глотков. Сперва мне было противно, но затем это чувство начало проходить.
— Пей да закусывай! — отечески сказал Смотритель, сунув мне в руку кусок сыра.
Я закусил и, чтобы не обижать старика, выпил стакан до дна. Мне стало совсем хорошо и весело. Это было новое состояние души и тела. Затем выпил и старик, и мы вернулись в комнату.
— Нейдет что-то охотничек-то наш, — сказал Смотритель. — И девчонка куда-то делась, верно, в лес побежала… А парень он, видать, с головой. Отобьет он ее у тебя. Я-то заметил, как она на него поглядывает. Даст она тебе отскоч.
— Что это такое «отскоч»? — спросил я.
В ответ старый Чепьювин запел нетвердым голосом:
Эх, сама садочек я садила,
Сама, как вишенка, цвела,
Сама я милого любила
Сама отскоч ему дала.
И закончил так:
— Отошьет она тебя — вот что. Забудет — и вся недолга.
— Вы мне обещали обругать меня некоторыми фольклорными словами, — напомнил я старику.
— Это, пожалуйста, это мы за милую душу, — ответил Чепьювин. — Этого добра я много помню. Бывало, дед мой как начнет загибать, а я запоминаю.
И Смотритель действительно стал произносить бранные слова, а я их повторял, — и мой карманный микромагнитофон все это записывал. СОСУД пополнялся.
Но в это время в комнату вошел Андрей, а за ним Нина, и наша беседа со старым Чепьювином прервалась. Андрей поставил ружье в угол, отдал убитого зайца Смотрителю, и тот понес его на кухню.
— Неприятно было его убивать, — сказал Андрей. — Они совсем ручные… А что это с тобой? — спросил он, пристально поглядев на меня.
— Со мной ничего, — ответил я и неожиданно для себя самого запел:
Эх, сама садочек я садила,
Сама, как вишенка, цвела…
— Что с тобой творится? — засмеялась Нина. — Никогда я тебя таким не знала.
— Э, да он выпил! Он стал Чепьювином! — догадался Андрей. — Вот тебе и будущий Профессор.
— Только для пользы науки! — заплетающимся языком сказал я. — Только ради пополнения СОСУДа!
В этот миг появился старый Чепьювин, неся полный стакан своего «лекарства». Он преподнес его Андрею.
— Выпей половину, а потом девчонке передай, — сказал он. — Не выпьете за мой будущий день рождения — обижусь. Вот только обеда хорошего нет, старуха моя в Австралию улетела кенгуровые заповедники осматривать. А ДИВЭР наш испортился — я его хотел научить самогон гнать, а он возьми да и сломайся. Несознательный агрегат! — С этими словами Смотритель поставил на стол несколько банок консервов и начал их открывать старинным охотничьим ножом.
Андрей отпил половину стакана и протянул его Нине.
— Нина, Нина, что ты делаешь! Опомнись, Нина! — воскликнул я, ибо хоть я и был в состоянии опьянения, но все-таки сознание еще не покинуло меня.
— Э, чего там! — засмеялась Нина и, к моему ужасу, выпила стакан до дна.
