Вечером Иван вновь изучал местные мерзости через дыру казенного телевизора.
Вот сейчас, надеялся он, в какой-нибудь скуловоротной передаче про студенческий парламент, который защищает интересы иногородних абитуриентов, или в материале про чэпэ на водоочистных сооружениях промелькнет знакомый абрис, обожаемая черная коса. «Мы попросим прокомментировать ситуацию заместителя начальника городского комитета по проблемам всего проблемного Петра Сидоровича Пидоренко...».
Так, верно, Орфей спускался в ад за возлюбленной Эвридикой.
Наступившим утром календарь на смартфоне показал двадцать второе марта. День равновелик ночи, припомнил Иван, совершая привычный уже хадж на седьмой этаж без лифта.
Нежданно долгая соловьиная трель из-за двери пробудила в нем страстную тоску по природе. По лесу. Отчего бы не съездить в лес?
Лесом, а точнее лесопарковой зоной, во благовремении оканчивалась, если верить карте, улица Сумская.
Этот вояж с Лимоновым никак связан не был. Насколько помнил Иван, харьковские леса в книгах Эда вообще не упоминались. В Харькове Лимонова не наблюдалось лесов. «Харьков – город степной», – любил подчеркнуть автор.
«Но так даже лучше», – решил Иван.
Он ступал по мягкому листогною, блаженно щурясь. Дневное светило повадками напоминало истеричную девочку-подростка – оно то горячо обещало отдать себя миру без остатка, то скупилось на одну-единственную вежливую улыбку.
То и дело солнце скрывалось в тучах и тогда лес вмиг утрачивал всю свою пригожую приветливость и превращался в родного брата зловещей лесополосы, где бандиты под плясовые хрипы радио «Шансон» прикапывают удушенного должника, а маньяк хоронит свою расчлененку.
Но когда солнце вновь появлялось, поляны в кружевной тени дубов глядели филиалом греческой Аркадии – счастливой и покойной. И тогда любовь с ее страданиями и Украиной впридачу начинала казаться Ивану дурным сном, который следует побыстрее стряхнуть.
Синицы в высоких ветвях уже затянули свои веснянки. Кругом голубели первоцветы, похожие на миниатюрные тюльпаны. Названия Иван не знал – в Мурманске таких цветов не было.
На руку Ивана, замешкавшегося у ручейка, села жирная сонная еще с зимы божья коровка.
Так он и слонялся по осенней гарью пахнущим дубравам целый день. А когда солнце сгинуло в мокрой вате, вернулся на автобусе в город.
Столик в деревянной беседке, что примыкает к нарядно окрашенной песочнице. За столиком сидит Иван.
Накрапывает.
Утром, и этому Иван был свидетелем, беседка была плотно усажена молодыми румяными мамашами. Их чада, все сплошь в комбинезончиках, раздумчиво ковыряли охряно-желтый песок пластиковыми лопатками и мелко семенили в догонялки вокруг деревянного изваяния медведя.
Вечерело, и мамаш в пестрой резной клети уже не было – они укладывали чад спать. На их недавнее присутствии намекали лишь тощие окурки вида «слимс», жирно измазанные помадой, и непровеянный аромат духов.
Иван раскупорил местное пиво, откинулся на одну из опор беседки, такую влажную, с зазубринами.
С подслеповатой нежностью он озирал ставший знакомым двор, Людмилин подъезд, чахлый куст сирени с неприлично, как соски, набухшими почками. Бросил взгляд на свои породистые башмаки – густо измазаные терракотовой грязью, облепленые резными дубовыми листьями. И борьбы никакой. Не ехать же в самом деле в гостиницу чтобы их помыть!
Вот если бы Харьков был приморским городом, вроде Севастополя, как славно было бы спуститься сейчас на пляж и подставить башмаки прибою...
С приморской деликатностью зашелестели шины легкового автомобиля – это во дворик вползла «волга» с оранжево-шахматным наростом на белой крыше. Остановилась у Людмилиного подъезда.
Во влажную взвесь двора выпрыгнула девочка лет семи.
– ...тогда мы летом опять поедем! Маричку возьмем!
Из салона донеслись переливы приятного женского контральто. Голос велел девочке застегнуть пальто.
Иван отставил пиво. Торопливо нацепил очки.
Одновременно открылись обе передние двери. Водитель, ступая этак вразвалочку, зашагал к багажнику. Через несколько секунд из жестяной пасти на тротуар выплыла дорожная сумка, следом – чемоданище. К депортации изготовилось что-то еще, облое и крапчатое – не то баул, не то кулек (так в Харькове называли всякий российский пакет).
Вот показался и второй пассажир, долговязый мужчина с загорелым лицом, лет тридцати пяти. Одет он был совсем по-летнему: спортивный костюм, кроссовки, бейсболка с выгнутым внутрь длинным козырьком.
Мужчина привычно прикрикнул на девочку – та уже успела спугнуть замызганную дворовую кошку, пнуть порванный мяч и теперь купала красивый алый сапожок в луже – и отправился принимать у водителя кладь.
Наконец ожила последняя дверца.
Выпросталась ножка, тесно облеченная высоким коричневым сапогом на каблуке «стилетто», за ней вторая, быстрехонько воспоследовала оборчатая вельветовая юбка, тут следует гимнастический выгиб, полупрыжок через рытвину в асфальте, и вот уже вся она, стройная, в приталенном пальто из буклированной шерсти, стоит вполоборота к Ивану, почесывая нейлоновую коленку.
Длинные пальцы молодой женщины поправили стильный желтый берет.
Иван прочистил горло, но спазм не ушел.
Женщина бросила механический взгляд на беседку, где сидел Иван, ненадолго задержалась на раскардаше, которые учинили бомжи возле дальнего мусорного контейнера, и вновь по пояс нырнула в салон.
– Папа! Тут у нас дверь поломалася! Пацаны из второго подъезда поломали! – воскликнула девочка.
– Ты бы лучше матери помогла... Возьми хоть кулек... Мне еще игрушки твои таскать! – с добродетельным родительским пафосом произнесла Людмила.
Она побудительно воздела вверх яркий пакет с тремя псевдолермонтовскими пальмами, торчащими из стилизованного бархана. Красная надпись: «Egypt. Duty-free shop». Егоза бросилась исполнять.
Нужно ли говорить, что Иван тотчас узнал ее, хотя видел лишь однажды? Он обнял взглядом всю эту щемящую брюнетистую прелесть, всю ее сразу – и черную косу, и глаза-вишенки под черной бахромой ресниц, и прерафаэлитский очерк скулы. Взор его души сфотографировал, всосал целиком это смугло-желтое, как крем-брюле, веселое, трепещущее и живое, неумолимо ускользающее, уже ускользнувшее.
«Но зачем она приглашала? Зачем адрес, телефон?» – в тупом оцепенении повторял Иван.
* * *
Он дошагал до гостиницы за каких-то полчаса.
Скомкал вещи, оставил уборщице на чай несколько бумажек с настороженным Богданом Хмельницким (его товарищ из Олимпийского комитета учил: таково гостиничное комильфо). Пересчитал оставшиеся в портмоне гривны – менять назад, или ну его к черту? За эти проведенные в Малороссии дни он даже отучил себя называть местные деньги рублями и притерпелся к их настоящему, как будто из славянского фэнтези засланному названию – «гривны». «Hrivnas» было написано на лбу гостиничного обменного пункта.
