"Сам ты маньяк!" - промелькнуло у меня в голове.
- Слушай, баккалауро, ты же теряешь меру! Ну тебе повезло: ты наткнулся... Но теория вероятностей говорит...
Он остановился, точно уперся в песок, и уставился на меня острым, колючим взглядом. Потом не спеша вытащил из жилетного кармана что-то, напоминающее маленькую плиточку шоколада, тщательно завернутую в свинцовую бумажку.
- Вспомни историю химии, милый... Восемьдесят лет назад Вёлеру _повезло_: он _наткнулся_ на синтез мочевины... А спустя два-три десятилетия - и понесло, и замелькали... Зинин и Натансон, Перкин и Грисс, Гребе и Либерман... Теория вероятностей? Нет, фуксин, ализарин, индапрены... Видимо, тебя не было припугнуть их этой самой вероятностью! Хочешь? - он протянул мне свою плитку. - Попробуй, не бойся, не помрешь... На вкус - терпимо, а результаты... Ага, побаиваешься всё-таки? И правильно делаешь: после Вячесла ва Шишкина народ начнет остерегаться химии. Еще как!
Ну а я? Что я мог сказать ему теперь путного, после того, что произошло накануне?
- Сергей Игнатьевич, помнишь, что было потом? Мы-то с тобой помним, а вот коллегам... Трудно им всё сие даже вообразить... А каково же нам было _решать_?
Ты пришел ко мне назавтра, весьма смущенный. Баккалауро не терял времени: он побывал у тебя и, несколько высокомерно информировал тебя о сути дела, предложив тебе переговорить на эту тему с твоим батюшкой, может быть, твой родитель пленится идеей и выложит деньги... Ты пришел посоветоваться со мной. Так ведь?
Мы весь вечер просидели в моей комнате: ты, Лизаветочка и я. Мы говорили почти что шепотом: мы хотели, чтобы Шишкин ничего не узнал о наших сомнениях, а в то же время нам начало казаться - не слишком ли сильное влияние с его стороны испытывает Анна Георгиевна?
Да, всем было понятно: судьба поставила нас, как говорится, у колыбели очень важного открытия... Неужто в этом положении брать на себя роль обскурантов, маловеров? Это нам никак не подходило. Мы помнили десятки примеров: французские академики за год до Монгольфье объявили полет немыслимым делом. Английские ученые ратовали за запрещение железных дорог: коровы от грохота потеряют молоко! Уподобляться этим мракобесам? Конечно, нет! Но в то же время...
Имели ли мы право _запретить_ человеку реализовать его удивительное изобретение? Не имели. Но было ли у нас и право _позволить_ ему в тайне и секрете реализовать открытие _для_ _себя_?
Помешать этому? _Выдать_товарища_? Но ведь это - предательство самой чистой воды... _Не_выдавать_его_? Но не окажется ли это чем-то куда более худшим, предательством человечества?", И у меня, и у него, Сергея, за то время, что баккалауро убеждал нас, _открылись_на_него_глаза_: человеком-то он, по-видимому, был далеко не на уровне своих ученых достоинств... Как же нам поступить?
Ах, какими маниловыми мы все тогда были, такие интеллигентики! Мы решили _подождать_, а что могло быть хуже?! Мы сделали великую ошибку: "Попробуем затянуть, отсрочить решение дела... Поговорим со Сладкопевцевым-отцом. То да се.., Авось..."
И баккалауро в свою очередь допустил не меньший промах, _видимо_, допустил!
В самонадеянном нетерпении своем он не нашел в себе силы ждать. Кому-то (были смутные основания думать, чго тем самым Клугенау, о которых уже шла речь) он открыл свою тайну. Возможно, над ними он проделал такой же опыт, как у нас на Можайской. У нас все "обошлось", если не считать, что дядя Костя Тузов внезапно разошелся с женой и уехал за границу с тетей Мери Бодибеловой. А вот у Клугенау разыгралась настоящая трагедия: в июне месяце восемнадцатилетняя Матильда отравилась, ее едва спасли...
А вскоре события понеслись таким галопом, что наша тактика кунктаторов оказалась вовсе не применимой, и всё пришло к печальному концу раньше, чем мы успели ее проверить.
После Лизаветочкиных именин Венцеслао сразу же исчез с наших глаз. Когда это случалось раньше, мы не тревожились: явится! Теперь начались волнения: где он, что делает, какие новые сюрпризы готовит там у себя, не то на Охте, не то за Невской заставой? Что ожидает ничего не подозревающий мир? Больше других тревожился вот он, Сладкопевцев.
- Так еще бы! - неожиданно проявил сильное чувство до сего времени помалкивавший сопроматчик. - Если только икс дважды - шут с ним! А если он и впрямь нащупал общий путь воздействия на человеческую психику (об условных рефлексах кто тогда знал?)? Изобрете т какой-нибудь там "антиволюнтарин" или "деморалин" и не то что сам его применять будет, а продаст на толчке любому сукину сыну с тугой мошной... Нет ничего на свете опасней сорвавшейся с цепи науки, если ею не управляет добрая воля!.. Я не прятал голову под крыло, как вы... Я. предлагал сразу же начать действовать...
- Верно, Сереженька, верно, - подмигнув Игорьку, благодушно согласился Коробов. - Мы были Рудины, а ты ориентировался более на Угрюм-Бурчеева... Положи мой ножик на стол: нет поблизости Шишкина!.. Он его тогда буквально возненавидел!
Да, по правде сказать, и все мы... помешались на Шишкине, бредить им стали. Сидим с Лизаветочкой в Павловске, в весенней благости, на скамейке у Солнечных часов, и - "Шишкин! Шишкин, Шишкин... Баккалауро! Венцеслао!" Тошно, ей-богу!
Но и понятно. Вообразите: пришел к вам приятель и на ухо шепчет, что вчера случайно заразился чумой... Как быть? Как уберечь от заразы людей, не повредив себе самому?.. Премучительное наступило для нас время..
Жизнь, однако, шла своим руслом... Венцеслао обретался в нетях, приближались весенние экзамены. И вот, мая пятого числа, в девять часов пополуночи, направились мы с тобой, Сереженька, можно сказать - тут же через улицу, в альма-матер. В Техноложку... Шли спокойно, но...
АЛЬМА-МАТЕР ВСКИПЕЛА!
Гаудеамус игитур,
Ювенес дум сумус...
Студенческая песня
Странный гул и возбуждение встретили нас уже в вестибюле. Не слышно было обычного шарканья профессорских калош, швейцар, прославленный Демьяныч, не возглашал, как заведено было: "Здравия желаю вашество", студенчество не мчалось опрометью по лестницам в аудитории... Подобно киплинговскому "Злому племени", потревоженному Маугли, оно по-пчелиному гудело и жужжало у всех летков.
Скинув шинели, мы ахнули. У гардероба на деревянном диванчике лежал студент-второкурсник, прикрытый каким-то пальтецом, с головой, забинтованной белым. Кто-то щупал ему пульс, кто-то требовал воды, кто-то уже ораторствовал: "Мы не можем пройти мимо случая возмутительного произвола..."
Что случилось, коллеги?
Случилось нечто из ряда вон выходящее.
В тогдашней восемнадцатой аудитории (помнишь, Сережа, в конце коридора, за кабинетом химической технологии?) должна была состояться очередная лекция адъюнкт-профессора Кулябки-Борецкого по этому самому предмету.
