И вечером, вместо того, чтобы отправиться с другими искателями удачи на торги, Мигель свернул в хижину, где разместился убогий кабачок.
Он уселся в углу, опустошая кружку за кружкой и напевая:
Да, твоя любовь - как ветер,
А моя любовь - как камень,
Что недвижен навсегда.
Кувшин, к несчастью, довольно быстро опустел, но когда Мигель привстал, чтобы уйти, чья-то смуглая рука наполнила его кружку. Мигель поднял глаза - и, вспыхнув, чуть не сбросил наземь какого-то туземца-беандрике, который по-хозяйски расположился напротив и осмелился, к-каналья… Но тут же, уловив глубокое почтение в глазах аборигена, Мигель решил, что тот просто хотел услужить испанскому солдату. Видит Бог, винить его за это было трудно, и Мигель снисходительно осушил кружку. Питье, чудилось, прожгло его насквозь! Сморгнув невольную слезу, он с новым гневом уставился на сидящего напротив.
Ключи святого Петра! Да разве это беандрике? Нет, белый! Ошалело напевая:
Подожди еще, останься!
Каждый раз, как ты уходишь,
Это жизнь уходит прочь!
– Мигель разглядывал незнакомца.
Вид у него был точь-в-точь как у одного из братьев камедулов, изнурявших себя постами и бичеванием. Вот только почему на нем черный плащ рыцарей Мальтийского ордена с восьмиконечным белым крестом?.. Тьфу ты, пропасть! Ему куда больше пристало бы санбенито [16]. Похоже, перед Мигелем оказался один из тех, кого так люто ненавидели ее величество Изабелла и исповедник ее Торквемада… один из знатоков кабалистики, всей этой миомантии и некромантии, психомантии и гонтии, онихомантии и овоскопии, тератоскопии и метеромантии, тефраномантии и энонтромантии, катопромантии и гаруспексии, антропомантии и аэромантии, гидромантии и дактиломантии, капномантии и керомантии, клеромантии и леканомантии, ливаномантии [17] и прочего тайноведения.
Во всяком случае, при взгляде на него так и хотелось изречь какой-нибудь экзорцизм [18]! И Мигель украдкой показал под столом рожки против сглазу.
Ох! Неловко повернул руку, так и скрутило судорогой! Осилив боль, Мигель снова взглянул на этого… как его там.
Что ж делает вино с глазами?! Почтенный бербериец [19] в камлотовом плаще (гляди, и не жарко ему!) сидел напротив и внимательно разглядывал редкостную черную жемчужину, лежавшую на его большой ладони.
Пресвятая Дева Мария! Вот это выпала человеку удача! А его, Мигеля, выигрыш - какой-то сон. Прекрасный, да… что с него проку? Не могла разве судьба поменять местами на торгах его и этого берберийца?!
Но стоило Мигелю об этом подумать, как сидевший напротив, словно был он волшебником Аркалаем или колдуном Фрестоном из старинных рыцарских романов, сказал негромко:
– Меняем, сеньор?
– Что на что? - не понял Мигель.
– Жемчуг - тебе. Сон - мне, - невозмутимо проговорил бербериец.
Мигель захохотал. Хохотал он долго и громко, но взгляд берберийца был тверд, голос спокоен, и не дрогнула ладонь, на которой черным блеском отливала редкостная жемчужина. И Мигель растерялся.
– Не волнуйся, сеньор. Я не обеднею от этого обмена. Я богатый человек, - молвил бербериец, которого Мигель сперва - это надо же! - принимал за беандрике. - Хорошую дань беру я в водах Бетиса и Меотийского озера, на Тапробане и в Тартессии, в Вавилоне и Илионе…
"Загадочный человек! Изрекает словечки времен короля Вамбы [20]! Бетисом в незапамятной древности звался Гвадалквивир, Тартессией Андалузия, Тапробаном - Цейлон, Меотийским озером - Азовское море. И причем тут Вавилон, Илион? Уж не чернокнижник ли он в самом деле?"
– Поверь, о сеньор, - не умолкал бербериец, - владенья мои бесконечны. Бескрайни поля асфоделей. Могучи Кокит, Ахеронт, Стикс, Флегетон и Лета - реки мои. И пусть говорил некий могучий герой, что готов он скорее поденщиком быть, чем владыкой подземного царства, все ж не миновал он покоев моих. Но, хозяин радушный, я принял его. Никто не избегнет, чтобы гостем моим не бывать! - рек он витийно, и злая кровь играла в смуглом лице его.
Кружилась, кружилась голова Мигеля. Что-то такое слышал он еще в захудалом Сигуэнсе… Асфодели, Стикс… могучий герой Ахилл… Нет, не вспомнить. "О чем он? Или это волшебник из сказочной страны Собраджа? Зачем все-таки ему мой сон? Разве он знает, что мне снилось?"
– Сие мне известно, - кивнул бербериец, хотя Мигель не задал вопрос вслух, а вслед за тем черная жемчужина, непонятно как, прыгнула в ладонь Мигеля, и ладонь эта сама собою крепко сжалась. А на столе появилась вдруг та самая опутанная водорослями раковина, которая, как был уверен Мигель, валялась под нарами в казарме.
Чернокнижник растопырил над ней пальцы, и тотчас из-под его темных, длинных ногтей вылетели, какие-то ужасные существа, похожие на людей, но с мордами и крыльями летучих мышей. Они схватили раковину цепкими лапами, но Мигелю почудилось, будто в их власти оказалась та самая linda donna, что, родившись из света звезд, являлась ему в перламутровом свете!.. И еще увидел Мигель какой-то грот, воды подземного озера… Чудища опустили прекрасную сеньору на узкий выступ скалы, и, повинуясь словам, произнесенным берберийцем на языке еще более диком и непонятном, чем даже бискайское наречие [21], своды пещеры сомкнулись, надежно заперев пленницу. И услышал Мигель далекий стон отчаяния и бессилия.
Заволокло рассудок горем, Мигель вскочил, кинулся к этому колдуну, крича, мол, передумал, не хочет никакого обмена, пусть забирает свою жемчужину… но что это? Та словно приросла к его руке! А колдун, запахнувшись в свой камлотовый плащ, который опять сделался черным, оттолкнул Мигеля и, буркнув: "Тиртеафуера!" [22] - исчез, будто и не было его никогда на свете.
Мигель прожил недолго. Он был баснословно богат деньгами - и печалью. Печаль и сломила его. А когда Смерть, законодательница времен, явилась за ним, он рассказал ей, как однажды продал кому-то свой прекрасный сон… Кому? А кто его знает! Не иначе самому дьяволу, если не кому-нибудь похуже!
*
Белозеров никак не мог заставить себя выйти из воды. Да, годами можно искать бог весть чего в чужих морях и океанах, знать их на вкус, на цвет и "наощупь", качаться на волнах, которые пересечены самыми далекими параллелями, и все же, упав наконец в воды Обимура, наслаждаясь; снова и снова понимать, что если и была у тебя прошлая жизнь, то был ты ничем иным, как волною этой реки, ею и хотел бы в будущей жизни быть. Может, потому-то и наслаждение слегка окрашено страхом, что тело слишком уж радуется этому незапамятному родству и словно бы всегда готово возобновить его…
Когда Белозеров наконец-то побрел по мелководью к берегу, он с досадой увидел, что от города мчится на полном газу, вздымая облако песчаной пыли, уазик со снятым верхом, а следом, в почтительном удалении, леопардово-пестрый рафик. Белозеров вспомнил, что этот самый рафик он видел сегодня утром из окна гостиницы стоящим напротив, у подъезда телестудии, и рабочие пытались выгрузить из фургончика некую затейливо-многоглавую конструкцию. Похоже, это и была одна из тех самых передвижных интертелепроекционных установок, о которых в последнее время писали как о бог весть каком открытии и событии в кино и на телевидении. Сам Белозеров видел всего лишь одну интертелепроекцию, да и то случайно. Он вообще был не любителем массовых зрелищ, а уж такое оказалось явно не для слабонервных поклонников чистого неба…
