— Зажечь лес! — отрывисто бросил Габеллу. — Арбалетчики — вперёд! Щитоносцам — прикрыть стрелков!
Всё приходится делать самому: испытанные капитаны, привыкшие к равнинам Юга, теряются в этих проклятых зарослях, и делают ошибки. А три дна назад допустил ошибку и он сам, светоч острия разящего клинка отца-императора, — сгоряча повесил капитана Инзу, завязшего в болоте и положившего под стрелами амазонок полсотни солдат. Не надо было этого делать, хватило бы ему и плетей — теперь начальники рот чересчур осторожничают, не желая совать голову в петлю, и как бы не пришлось вешать кого-нибудь ещё, теперь уже за нерадивость и трусость.
…Сырой лес загораться не желал — в подлеске струились бесчисленные ручейки, и зажечь мокрую чащу можно было, только обложив вековые деревья хворостом до середины ствола или хотя бы на высоту человеческого роста — затея явно немыслимая. Стрелы летели и летели, однако закованная в броню от глаз до пят железная змея имперской пехоты, густо обросшая щетиной алебард и протазанов, упрямо вгрызалась в пандейские леса, нацеливаясь на Гааг-До — крепость на быстрой реке, откуда торные дороги, петляя в межгорьях, паутиной расходились по всей северной Пандее, к её городищам и святилищам древних языческих богов, хранящих тайны пандейской магии…
«Сегодня погиб генерал-интендант Арсу, — записал на пергаменте преподобный аббат Туку, летописец похода (и по совместительству — бдительное око Святого Престола). — В сих лесах опасность таится за каждым стволом древесным. Дряхлый с виду старец вырос злым чудом прямо из пыли дорожной рядом с конём его милости, и деревянным своим посохом без натуги чрезмерной пробил двойной панцирь Арсу. Изрубленный алебардистами, грязный дервиш умер быстро, а господин генерал расставался с жизнью долго и мучительно, изрыгая хулу и брань, и обильно харкая кровью. В сердцах солдат поселяется робость, и только мои молитвы ежедневные укрепляют дух воинства отца-императора».
Да, скромный летописец явно хотел оставить посильный след в истории, отметил Максим, переворачивая страницу.
* * *
У Гааг-До пандейцы приняли бой. Вынуждены были принять: поредевшая, но всё ещё могучая армия маршала Габеллу вышла туда, откуда её мечи могли поразить Пандею в самое сердце. Фланги пандейского войска упирались в лес, и светоч острия разящего клинка отца-императора нанёс фронтальный удар панцирной кавалерией, рассчитывая смять ряды лесных воинов тяжким разбегом стали. Расчёт не оправдался: имперские рыцари напоролись на «чеснок». Лошади калечили ноги на щедро рассыпанных в густой траве четырёхконечных железных колючках и сбрасывали седоков; стальная волна всадников дрогнула и смешалась, атака захлебнулась под тучами стрел, и тогда из-за холмов вынеслась пандейская конница. Элита лесного народа, сыновья и дочери вождей кланов рвались в бой, сбивая в кучу и гоня перед собой доселе непобедимых имперцев. Чаша весов заколебалась…
Битву переломили бомбарды. Железные трубы метнули навстречу пандейцам вихрь рубленого железа, засыпанного в стволы бомбард вместо каменных ядер. Пушки дали всего один залп, реальный эффект которого был невелик, но пандейцы не имели огнестрельного оружия, знали о нём только понаслышке, и были ошеломлены. Габеллу заслуженно считался лучшим полководцем Империи: он не преминул воспользоваться замешательством лесных воителей. Перестроившаяся имперская кавалерия опрокинула горячую пандейскую конницу и погнала её, устилая землю поверженными лошадьми и распластанными телами людей.
Отступающая конница расстроила ряды пандейской пехоты. Пандейцы не успели ещё восстановить свои боевые порядки, как на них молотом обрушился сомкнутый строй пеших имперских латников.
От железного лязга дрожали холмы и трепетала листва на деревьях. Резались жестоко и беспощадно, наваливая кучи трупов, и к вечеру имперцы взяли верх: выгнувшаяся линия пандейцев дрогнула, разорвалась и рассыпалась, быстро превращаясь в скопище беглецов, искавших спасения в окрестных лесах и за стенами крепости. Имперские стяги качнулись и двинулись вперёд, и уже утром взрыкнула первая бомбарда, пославшая в сторону зубчатых башен Гааг-До первое ядро.
«Лесные дикари склонились перед мощью имперского оружия» — записал аббат Туку.
Красиво писал монах, подумал Максим, преподобный Туку, чем-то осиянный… Или осенённый? Блеск оружия, плюмажи из перьев на иссеченных шлемах, победные знамёна, реющие на ветру… А на самом деле всё там было грязно и смрадно: люди, одетые в душное железо и сбившиеся в многотысячную толпу, с рычанием и воем самозабвенно вскрывали друг другу грудные клетки, животы и черепа уродливыми железными инструментами, ни для чего другого не предназначенными. И мозг, средоточие разума, разбрызгивался студнем по щитам и лезвиям топоров, и лопались под ногами кишки, вывалившиеся из распоротых животов, и стонали раненые, и кричали в смертной тоске умирающие. И люди, живые люди, превращались в отвратительно выглядевшие гниющие трупы… Какая всё-таки мерзость это дикое саракшианское средневековье… А чем лучше местное цивилизованное нововековье с его атомными грибами и прочими прелестями?
* * *
Башня покачнулась, дрогнула, осела и осыпалась, разваливаясь на каменные обломки. Взлетела туча седой пыли, насыщенной мелким крошевом; с шорохом раскатились осколки, царапая неровные спины глыб, вывороченных из основания разрушаемой башни. «Порохом рвать быстрее, — подумал Габеллу, наблюдая, как солдаты оттаскивают от руин громоздкий таран, бревно которого ещё раскачивалось, — но война не окончена, и порох нужен для бомбард, приводящих гордых амазонок в ужас. Так что придётся разрушать это змеиное гнездо без помощи пороха — ничего, время у меня есть».
Над развалинами Гааг-До стлался чёрный дым: камни не горят, но во взятой крепости хватало деревянных построек. Кое-где слышались крики и даже звон клинков — последние защитники пандейской твердыни ещё продолжали драться, бессмысленно и безнадёжно, и умирали на окровавленных камнях.
— Господь благословил ваше оружие и даровал вам победу, светоч острия, — елейным голоском проговорил преподобный Туку, стоявший рядом с Габеллу.
— Господь благоволит сильным и смелым, преподобный отец, — ответил маршал, сдерживаясь, чтобы не сказать лишнего. Габеллу не любил попов, а этого хитрого аббата он и на дух не выносил, однако вынужден был терпеть его присутствие: со Святым Престолом считается сам отец-император.
Из пелены оседающей пыли показалась небольшая кучка людей. Пленные — с десяток истерзанных пандейцев, окружённых солдатами с протазанами наперевес. Лесные воины не сдавались, сражаясь до конца и умирая, да и сами имперцы не слишком охотно брали их в плен — разве что повинуясь строгому приказу.
