Казалось бы, такой вывод напрашивается сам собой и лежит на поверхности. Однако подобно многому, лежащему на поверхности, он ложен.
Как известно, восстание Спартака не ликвидировало рабовладения. Прыжок «смерда Никиты» с самодельными крыльями с колокольни не породил самолета. Плавание норманнов через Атлантику за много веков до Колумба не привело к открытию Америки.
Почему же сегодня, когда мы говорим об истории воздухоплавания, истории революций и географических открытий, мы вспоминаем эти события? События, которые, казалось бы, не привели ни к чему.
Дело в том, что каждое из них, даже не приведя к конкретным результатам, явилось ступенькой в развитии духовных и нравственных качеств человека. Поэтому не напрасно пролилась кровь Спартака, не были напрасны открытия, сделанные раньше своего времени. Не были тщетны высокие подвиги ума и сердца, даже если о них никто не узнал и они не изменили мира. Все это были ступени развития человечества,
Такими же ступенями являются, по, сути дела, и поиски бессмертия, и предстоящее открытие его и даже возможный отказ от бессмертия во имя совершенства всего человечества.
Когда же человек вторично придет к бессмертию, уже в результате своей эволюции, бессмертие, возможно, не вызовет у него того интереса и не покажется ему таким ценным, каким представляется оно нам сегодня. Потому что нормы, оценки и критерии совершенного человека будут во многом отличны от сегодняшних наших представлений.
Георгий Гуревич
ОПРЯТНОСТЬ УМА
«Юленька, приезжай проститься! Торопись. Можешь опоздать.
Папа»
Юля получила эту телеграмму на турбазе в торжественный час возвращения, когда они стояли на пристани, сложив у ног рюкзаки, и подавальщица из столовой обносила героев похода традиционным компотом.
Маршрут был замечательный, такие на всю жизнь запоминаются. Семь дней они плыли по извилистой речке, скребли веслами по дну на перекатах, собирали в заводях охапки белых лилий с длинными стеблями, похожими на кабель; так и гребли — в купальниках и с венками из лилий. Купались, пришлепывая слепней, впившихся в мокрое тело. Жгли костры на опушках, в черных от сажи ведрах варили какао, ели задымленную кашу. Потом заполночь пели туристские песни, вороша догорающие угли, сидели и пели, потому что никому не хотелось лезть в палатки, отдаваться на съедение ненасытным, не боящимся никаких метилфталатов комарам.
Группа подобралась дружная, все молодежь, в большинстве студенты, народ выносливый, прожорливый, развеселый и занимательный, каждый в своем роде. Один был студент-историк, черный, тощенький и в очках, неистощимый источник анекдотов о греках, римлянах, хеттах, ассирийцах, о таких народах, о которых Юля и не слыхала вовсе. Другой — из театрального училища, ломака немножко, но превосходно читал Пастернака, Заболоцкого и Новеллу Матвееву. Свои стихи тоже читал… но не очень понятные. Еще был один из института журналистики, этот все видел, везде побывал, где не был — придумывал… Его так и прозвали «Когда я был в гостях у английской королевы…» И еще человек восемь, всех не перечислишь. Женщин было всего три, потому что в недельный поход на веслах мало кто решался идти. Старшая — Лидия Ивановна — бывший мастер спорта, седоватая, жилистая, выносливая, Муська — краснолицая, неуклюжая, но сильная, и она, Юлька, не тренированная, не жилистая, не могучая, но самая азартная «рисковая», как говорили ребята. И была она самая изящная, самая подвижная, самая звонкоголосая, и песен знала больше всех, модных и забытых; русских народных, мексиканских, неаполитанских, туристских, студенческих, шоферских и девичьих сентиментальных — о нем, ее покинувшем; о ней, его ожидающей; о них, которые встретятся обязательно. Хорошо звучали эти песни у догорающего костра в ночной тишине над бессильно краснеющими, трепетно вспыхивающими, пепельной пленкой подернутыми угольками.
Конечно, все ребята были немножко влюблены в Юлю, все «распускали» перед ней павлиний хвост. Для нее историк тревожил память о хеттах, артист перевоплощался в Пастернака и Матвееву, а журналист вспоминал свои встречи с королевами. И даже инструктор, молчаливый Борис, студент географического, тоже обращался к ней, показывая достопримечательные красоты. Глядел на нее в упор и не замечал, как вертится возле него Муська на привалах, заботливо наполняя его миску с верхом, наливая третью кружку какао.
Все взгляды скрещивались на Юле, все острые словечки летели к ней. Она чувствовала себя как на сцене, в фокусе взглядов, взволнованная, напряженная, радостная. И от общего внимания становилась еще живее, еще острее, еще красивее. Так было всю неделю, вплоть до финиша, когда они выстроились над пристанью, сложив у ног опустевшие рюкзаки, сырые от брызг, росы и пота. Борис отдал рапорт начальнику турбазы, подавальщица пошла вдоль шеренги с подносом компота, и тут какая-то горе-туристка из числа побоявшихся похода принесла Юле телеграмму, еще потребовала станцевать. Юля, подбоченясь, притопнула три раза, отклеила присохшую ленточку и прочла: «Торопись, можешь опоздать…»
У ребят тоже испортилось настроение из-за того, что Юля их покидала. Все пошли провожать ее на рейсовый автобус за четыре километра, Все записали ее адрес, обещали навещать в Москве. Журналист занял ей место в автобусе, историк сказал что-то возвышенно-латинское, артист обещал пропуск в Художественный, а Муська расцеловала ее в обе щеки раз десять… и все ребята смотрели завидущими глазами, И стояли, и махали, и кричали, пока автобус не выехал на лесную дорогу, пыля и переваливаясь на ухабах. Еще некоторое время, на прямом булыжном шоссе и даже на станции возле кассы Юля была с ребятами, если не мыслями, то настроением. Как-то не сразу тревожная телеграмма вытеснила бодрость из ее души. Но в поезде в перестуке колес она уже слышала только одно: «Торопись, торопись, торопись!»
Пожалуй, нельзя так уж винить ее, что не сразу перестроилась. Отец был для нее чужим человеком. Он ушел из семьи, когда девочке было четыре года, с тех пор Юля видела его раз или два в году. Свидания эти были всегда натянуты и скучны. Отец неумело расспрашивал девочку об отметках и подругах, она отвечала односложно, нехотя, не желая откровенничать с малознакомым, «посторонним» отцом. Ни подарков, ни конфет отец не приносил никогда. Много позже Юля узнала, что так они условились с мамой. Юлина мать не хотела, чтобы отец превратился для девочки в праздничного Деда-Мороза, источник удовольствий в отличие от будничной мамы. И до свиданий и после мать неустанно твердила Юле, что папа избрал себе в жизни легкую долю, посиживает себе в лаборатории, после пяти вечера свободен, раз в месяц присылает денежки, вот и вся забота, И когда в жизни что-нибудь не ладилось, мама всегда говорила: «Если бы твой папа был человеком, заботился о нас, как муж и отец…» Даже, когда отчимы обижали маму (первый пьянствовал, второй был хитроват и скуп), она твердила, всхлипывая: «Если бы твой папа был настоящим человеком…»
