Все это, как Жанна догадывается, в порядке вещей. Точно такое же происходит сейчас от Чукотки до Пскова. Самому надо, пальцами, как правильно говорит дядя Паша. Ее это не шокирует, у нее хватает своих проблем. И она погружается в них, будто в холодную воду. Никто, разумеется, не позволит ей оставаться простым зрителем. Деятельность Кармазанова ошеломляет, но сама по себе не может переломить ситуацию. Солдаты и заключенные – это, конечно, весьма перспективно, но еще существуют инерция и настрой рядовых избирателей. Рядовым избирателям начихать на все обещания Кармазанова, но в решающий день, то есть двадцать седьмого, голосовать будут – они. Требуется чем-то пронять эту аморфную массу. Зайчик поэтому надевает кожаное пальто с лацканами и ремешками, вешает в ухо серьгу, на грудь – значок с надписью «Я – в полете, а ты?», – отпадный слоган, ребята торчат, объясняет он Жанне, и отправляется в клубы, которых в городе целых одиннадцать штук. Его задача – привлечь на сторону «демократического кандидата» местную молодежь или хотя бы заставить ее явиться на избирательные участки. Молодежь – это его узкая специализация. У него в запасе есть непобиваемый козырь: выступление за два дня до выборов популярной российской рок-группы. Крутой будет оттяг, финишная тусовка, радостно сообщает он и оттопыривает мизинец, как это принято среди местных. Он на зависть оптимистичен и абсолютно уверен в успехе.
А Жанну после некоторых колебаний Кармазанов решает направить в район местной фабрики. Это, возможно, не самая яркая его идея: что может сказать девятнадцатилетняя пигалица, вчерашняя ученица, отработавшая после школы неполный год, да и то не в цеху, а в чистеньких управленческих помещениях, женщинам, у которых трудовой стаж больше, чем она прожила, и которые не получают зарплату с прошлого ноября? Ничего, кроме мутного раздражения, такой агитатор не вызовет. Однако у Кармазанова нет выхода. Людей не хватает, а местные функционеры не внушают ему доверия. Они уже продемонстрировали свою удручающую некомпетентность. Кстати, ничего особенного он от Жанны не ждет; девочка до сих пор проявляла себя в лишь качестве аккуратного исполнителя. Вряд ли и здесь следует рассчитывать на что-то большее. Ладно, пусть поработает, наберется опыта. И потому для него лично полнейшей неожиданностью становится то, что Аверин в своей темпераментной биографии назовет «снежным чудом», а Лариса Гарденина, вероятно, не без воздействия этого определения, – «маленькой рождественской сказкой». Задушенный сугробами город будто пробуждается от апатии. На первую встречу с Жанной в помещении Красного уголка где, кстати, вопреки всем событиям так и красуется на стене портрет вождя мирового пролетариата, приходит всего человек восемь-десять, да и то – это пенсионеры, которым нечем занять свободное время. Все, вроде бы, идет, как обычно; ничего неожиданного. Но уже на вторую встречу под тем же аляповатым портретом внезапно стекаются человек двадцать пять, причем среди них есть, как ни странно, и работающие мужчины, а на третью – с ума можно сойти! – около сорока, вплоть до недавно избранного районного депутата. Тесное помещение уже не вмещает всех жаждущих, и дядя Паша, несколько удивленно подтягивая к лысине брови, арендует на неделю вперед актовый зал Дома творчества. Правда, теперь в этом Доме размещается небольшой алкогольный заводик, и потому из подвалов, где, собственно, и находится главный разливочный цех, восходит такой густой водочный запах, что у мужчин слезятся глаза, и они непроизвольно закусывают. К счастью, запах этот нисколько не мешает собравшимся. К концу недели зал на двести мест забит полностью. Слух о грандиозном «концерте» преодолевает любые пространства, и в расцвеченном еловыми лапами вестибюле можно встретить теперь посланцев самых глухих поселков.
Даже Кармазанов через несколько дней является на ее выступление. Он уже слышал о них в скупом и сбивчивом изложении членов своей команды. Он садится в заднем ряду, отъединенный от всех аурой высокомерия, закидывает ногу на ногу, нервно сцепляет пальцы и со снисходительностью отца, вынужденного присутствовать на детском утреннике, наблюдает пустую сцену, на середине которой скрещиваются лучи боковых софитов, физически чувствует паузу, созданную ожиданием сотен пришедших сюда людей – она растет, набухает и странным нездешним звоном давит на уши – замечает, как умолкает в зале не только кашель, но любые посторонние шорохи, как успокаивают детей, как их усаживают, чтобы более не отвлекаться; он видит девочку, внезапно появляющуюся из-за складок занавеса – в лучах софитов она еще более бестелесна, чем при дневном освещении, синее платье ее, как сгусток лета среди зимы; надежда – так можно определить этот цвет, бьющий в глаза; волна хрустального пения прокатывается по залу, оно нарастает, усиливается, звенит в лепных сводах; чудны его переливы – точно от соприкосновения ангельских сфер, легок и сладок жар, бесплотно проникающий в душу; Кармазанов не сразу, видимо, понимает, что так звучит голос Жанны; а когда понимает, – вдруг выпрямляется и судорожно открывает веки, темным огнем зажигаются у него глаза, сердце начинает стучать, будто уколотое адреналином, ему не хватает воздуха, видимо, как и всем остальным, и он вдруг с испугом замечает такое, о чем раньше не подозревал – что он любит всех этих, поющих, незнакомых ему людей, они чудесны, добры, и каждый составляет с ним единое целое, они все – семья, разделяющая поровну и горе, и радости, и он может пожертвовать всем, только чтобы они были счастливы. Никогда прежде он не испытывал ничего подобного. Кармазанов встает вместе с залом, и пламя в его глазах как бы выворачивается наизнанку. В нем больше нет ни ненависти, ни презрительного высокомерия. Только любовь, только счастье, только готовность свидетельствовать об этом граду и миру. Он неслышно вздыхает – тоже одновременно со всем залом, смаргивает, по щекам его проползают легкие слезы. Он, оказывается, плачет, наверное, первый раз в своей жизни, и – что странно – он совсем не стесняется этих беспомощных слез.
Вряд ли можно выразить человеческим языком то, что невыразимо. Бог не разговаривает с людьми через средства массовой информации. Колебания мировых струн не умещаются на писчей бумаге. Евангелисты правдивы – но лишь той правдой, которая отпечаталась в их душах. Собственно истина – выше и больше, чем говорят нам о том все четыре Евангелия. И потому нет смысла записывать рассказы людей, которые слышали Жанну. Тем более, что все они повторяют примерно одно и то же: счастье… радость… будто вернулось детство… проснулась душа… ангел простер крылья над миром… – никакие подробности не отражают того, что в действительности происходило, никакие из сохранившихся наблюдений, никакие магнитофоны или видеотехника. Записи не способны дать представление о реальной Жанне. И, наверное, лучше всех почувствовал это некий отец Варсонофий, весьма загадочная фигура, по слухам, личный посланник митрополита Антония, возникший на выступлениях Жанны через несколько дней. Может быть, это была благодать, скажет он репортеру, как бы не замечая приближенный к нему микрофон. И добавит уже не столько для журналиста, сколько, видимо, для себя: Человек не должен противиться благодати.
