– А в чем она?
– Да ты поди грамотный, Библию читал.
– Ну если, как ты говоришь, представления у всех о жизни разные, может, и правда тогда у каждого своя и не нужна эта единая и неделимая, которая в Библии?
– Кому не нужна, – уклончиво ответил дед. – А кому и нужна. Да ну тебя, Лешка, с твоими подковырками. Когда комета на землю свалится и конец придет, тогда ясно станет, кому нужна, а кому не нужна… Устал я, Лешка. Спать пора. Ты, небось, колобродить будешь полночи? Аль с дороги и пораньше ляжешь?
– Лягу, – ответил я, тоже чувствуя огромную усталость после ночи на вокзале и долгого дня.
И уже укладываясь, спросил:
– Слушай, дед, а ты часом Шопенгауэром не увлекался на досуге?
Деда вопрос рассердил не на шутку:
– Ты у меня не смей такие вопросы спрашивать. Мал еще срамить меня. Молоко на губах не обсохло.
– Да ты не понял, дед. Шопенгауэр – такой немецкий философ был. Тоже думал, что все вокруг – мысль и представление.
Дед задумчиво пожевал губами.
– Не слыхал про таких. – И помолчав, добавил: – Немцы нам не указ…
Три дня пролетели быстро и незаметно, и по сравнению с предыдущими эти были тихи и покойны, как райское блаженство. Я кое-как залатал деду прохудившуюся крышу и подправил завалившуюся на бок баню. Свободное же время проводил на лоне природы, бродя по окрестным полям и лесам. На четвертый день я решил сходить в соседнюю деревню, в сельмаг, в котором отоваривалась вся Беззубовка, когда ее осчастливливали скромной пенсией. Я собирался купить кое-что для себя, кое-что в запас деду, но пришлось возвращаться с пустыми руками – магазин был закрыт. Оказалось, что ночью его взломали и обворовали. Воры действовали дилетантски: взяли ящик водки, несколько блоков дешевых сигарет, полдюжины пачек соли, мешок сахара и связку сарделек, а также зачем-то уволокли весы. Может быть надеялись, что теперь там перестанут обвешивать? В последнюю очередь установили пропажу двух дюжин импортных зубных щеток, которые здесь никто не покупал, во-первых, из-за непривычной для русских зубов конструкции, во-вторых, потому, что новые зубные щетки считались буржуйской роскошью. Все это я узнал тут же от словоохотливой старушки, поделившейся со мной новостями.
Обратно я возвращался по лесу, решив срезать путь. Продираясь через густые царапающие малинники, отыскивая лазейки в переплетении веток, довольно скоро я сообразил, что сбился с нужного направления. Еще через какое-то время я наткнулся на заброшенное кладбище. Меня потянуло туда, захотелось пройтись мимо древних могил, войти в это царство дряхлости и ветхости, почти сровнявшейся с землей. Кладбище было очень старым, на многих ржавых крестах уже нельзя было ничего различить. Большинство могил обозначивалось лишь по чуть заметным вспухлостям земли. Я медленно брел, рассматривая эту кладбищенскую убогость, как вдруг, чуть вдали приметил очертания предмета, никак не вписывавшегося в здешнюю крестово-земляную расплывчатость. Я подошел ближе и оторопел: между могил уютно пристроилась остроконечная палатка – обычная брезентовая туристическая палатка, небольшая и с окошком. Подойдя вплотную ко входу, я громко кашлянул. Никто не ответил, и пришлось спросить прямо:
– Есть кто-нибудь?
Никто не отвечал, тогда я заглянул внутрь. Там сидел старик и смотрел на меня безумными глазами. Изучив меня внимательно, он выдал приветствие:
– Изыди, дух смердящий!
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – подумал я. – Это еще вопрос, кто тут смердящий». Внутри палатки стоял крепкий запах немытой человеческой плоти, и, чтобы не задохнуться, мне пришлось последовать велению старика. Следом за мной вылез и он сам. Очень худой и грязный, в космах волос и бороды запутался лесной мусор. Одет он был в синие тренировочные штаны с огромными пузырями на коленях и желтую майку с названием популярной рок-группы на груди. Босые ноги были почти черными.
– Изыди из мира и прииди к мертвым! – возгласил старик. – Оставь смердящему миру околевать в смердении, смири плоть и ступай к мертвецам. Они чисты, аки младенцы, покойнички мои. – Голос его стал жалостлив, он сел на землю и заплакал, утирая слезы.
Старик явно тронулся умом в ожидании смерти. На вид – лет восемьдесят, но физически он был еще крепок. Наконец он перестал лить слезы и, увидев, что я все еще стою рядом, продолжил свою проповедь:
– Удались от мира, смерд. Иди на погост – учись у покойничков. Рази не даден тебе нюх, чтобы слышать смерденье мира? Рази лучче жить в копоте и сраме? Беги от живых, прилепись к мертвым и будет тебе мир и спокой во веки веков. Смерд ты несмышленый и живешь смердя, а покаешься пред мертвыми – и очистишься. Ступай, чадо! – он махнул рукой, отпуская меня на все четыре стороны.
Я понял, что аудиенция закончена. Старик встал на четвереньки и заполз обратно в палатку. Я постоял еще немного, приходя в себя от увиденного и услышанного, и пошел в деревню. Нужно было поставить деда в известность об этом полоумном некрофиле, хотя скорее всего, он подумает, что я его разыгрываю.
Но оказалось, дед давно знает. И вся деревня тоже знает об этом чуде в перьях. Они же и подкармливают своего дикого соседа. В общем, как я выяснил, уважают, считая юродивым или даже чем-то вроде святого.
– С весны там живет, – объяснил дед. – Ни имени, ни откелева он, не знаем. Знаем только, что из деревенских, из бывших колхозных. Помирать сюда пришел. К зиме собирается.
– То есть как собирается? А если не помрет?
– Помрет, – уверил меня дед. – Ты думаешь, он умом повредился, а он, Лешка, может, поумнее нас с тобой…
На следующий день я еще раз сходил в соседнюю деревню. Обворованный магазин работал, я купил все, что хотел, а когда возвращался, у меня появились недобрые предчувствия. Может, вороны вдоль дороги слишком громко каркали, а может, мне просто напекло голову. Но тягостные ожидания себя оправдали. На подступах к деревне я заметил сидящего на бревне парня в темных очках со стрижкой-ежиком. Того самого, приставленного ко мне неделю назад. Того, который внезапно исчез из сквера, куда я его завел, чтобы самого держать на прицеле. Он сидел у самой дороги, и когда я проходил мимо, медленно поворачивал вслед за мной голову.
Они все-таки выследили меня. Оставаться в деревне не имело больше смысла.
Нечего не объясняя, я лихорадочно распрощался с дедом, немного ошалевшим от внезапной стремительности внука, и отправился в обратный путь.
Со смешанным чувством покидал я в этот раз деревню. Я оставлял мир, устои которого складывались и копились веками, а теперь буквально на глазах рассыпались в пыль. Что-то сломалось в этом краю уставших стариков, проповедующих мир как представление и братание со смертью. Я думал, что найду здесь другую реальность, затеряюсь в ней, оставив за порогом всю городскую шатость и неприкаянность. Но оказалось, что неприкаянность и зыбкость проникли и сюда. Так не все ли равно – здесь или в городе. Я уезжал почти без сожалений.
