Джоанна и Роза Вагонер радостно закричали. Стоявшая перед ними лампа горела.
— Получилось! — сказала Джоанна. — Привет, Маурин. Смотрите, лампа светит, а заправлена она метанолом.
Лампа давала свет не слишком яркий, но все же это был — свет. В дальнем конце большой, заставленной книгами комнаты, дети расставляли пуншевые чаши. Мульберское вино, по настоящему превосходное вино (ну, если говорить совсем честно, не очень скверное вино). Ящик, добытой неизвестно кем, кока-колы. И еда — в основном тушеное мясо. Не нужно допытываться, что это за мясо. Крысы и белки — вовсе не какие-то совсем особые разновидности животного мира, а кошачье мясо на вкус не так уж отличается от крольчатины. Овощи в мясо добавлялись лишь в небольших количествах. Картошка превратилась в очень дорогой и редкий деликатес. А вот овес — был. В Твердыню пришли двое из скаутов Горди Ванса, с собой они принесли овес, тщательно отсортированный. Зерна похуже — для еды, а отборные — для будущего посева. Сьерра из края в край заросла диким овсом.
Национальная кухня шотландцев — сплошь овес. Сегодня вечером выяснится, каково на вкус шотландское блюдо — рубец с потрохами и приправой…
Маурин прошла через главный холл. Женщины и дети украшали его, развешивали яркие ткани — вместо настенных ковров. Украшали, чем только возможно, лишь бы создать максимально праздничную атмосферу. На противоположном конце холла — дверь в кабинет мэра.
В кабинете находились отец Маурин, Эл Харди, мэр Зейц, Джордж Кристофер и Эйлин Хамнер. Когда Маурин вошла, разговор внезапно прекратился. Маурин поздоровалась с Джорджем, он ей ответил, но вид у него сделался несколько встрепанный, будто при ее появлении он ощутил за собой какую-то вину. Или Маурин это только показалось? Но тишина, воцарившаяся в комнате, ей уж явно не показалась.
— Продолжайте, не надо из-за меня прерываться, — сказала Маурин.
— Мы просто разговаривали о… о кое-чем, — сказал Эл Харди. — Я не уверен, будет ли вам это интересно.
Маурин рассмеялась:
— На этот счет не беспокойтесь. Продолжайте, — и подумала: если, черт побери, вы считаете меня принцессой, то я, опять же черт побери, выясню, что здесь происходит.
— Хорошо… Ну, предмет нашего обсуждения несколько неприятен, — сказал Эл Харди.
Вот как? — Маурин села рядом с отцом. Выглядел сенатор неважно. Вернее — выглядел он просто плохо, и Маурин знала, что эту зиму он не переживет. Врачи Бечесды говорили Маурин, что сенатор должен избегать волнений — а сейчас это было невозможно. Она накрыла своей ладонью его ладонь, улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ.
— Скажите Элу, что буду молодцом и неудобств ему не доставлю, — сказала Маурин.
Улыбка Джеллисона сделалась шире:
— Ты уверена в этом, котенок?
— Да. Я за себя отвечаю.
— Эл, — сказал Джеллисон.
— Хорошо, сэр. Разговор идет о пленных. Что нам с ними делать?
— В госпитале раненых пленных немного, сказала Маурин. Мне казалось, что их должно быть больше…
Харди кивнул.
— Остальные в… за ними обеспечен уход. Тревожит вот что: нам сдались сорок один мужчина и шесть женщин. Я вижу следующие возможности, — он поднял руку, начал загибать пальцы. — Первая. Мы можем принять их в свою среду как равных…
— Никогда, — прорычал Джордж Кристофер.
— Вторая. Мы можем принять их в качестве рабов. Третья. Мы можем отпустить их. Четвертая. Мы можем убить их.
— Отпустить их — тоже исключено, — сказал Джордж. — Если их отпустить, они опять присоединятся к Братству. Куда еще им деваться? А Братство все еще более многочисленно, чем мы. Не забывайте об этом. Отступив миль на десять-пятнадцать, они вновь полезли в драку — и дрались еще как неплохо. У них по-прежнему еще есть вожди. Есть грузовики и мортиры… Конечно, мы захватили значительную часть имеющегося у них вооружения, но и осталось у них совсем не так мало. — Джордж по-волчьи оскалился. — Хотя, готов спорить, к нам они более носа не посмеют сунуть — никогда, — взгляд его сделался задумчивым. — Рабы. Я могу придумать много дел, которые смогут нам удастся, если использовать труд рабов.
— Да, — Харди кивнул, соглашаясь. — Я тоже могу представить много таких дел. Работы со скотом. Приведение в действие насосов компрессора вручную — у нас заработают холодильники. Приведение в действие вручную токарных станков. Шлифовки линз. Даже — на рабах можно пахать. Существует много видов работы, выполнять которую никому не хочется…
— Но — рабство? — запротестовала Маурин. — Это ужасно.
— Ужасно? Возможно, вам больше понравилось бы, если назвать это — осуждение на каторжные работы? — Спросил Харди. — Намного ли в худшую сторону изменится их жизнь, по сравнению с той, которую они вели, будучи членами Братства? Или: если б (до Молота) они были приговорены к тюремному заключению?
— Нет, — сказала Маурин. — Я беспокоюсь не о них. Я думаю о НАС. Значит, мы хотим стать рабовладельцами?
— Тогда, убьем их и покончим с этим делом, — рявкнул Джордж Кристофер. — Потому что выпустить их на волю мы, черт побери, не можем! Ни выпустить их, ни принять к себе!
— Почему мы не можем просто отпустить их? — спросила Маурин.
— Я уже говорил вам, — ответил Джордж. — Они вновь присоединятся к каннибалам.
— Представляет ли теперь Братство опасность? — спросила Маурин.
— Для нас — нет, — сказал Кристофер. — Сюда они просто не полезут.
— А к весне, я полагаю, от Братства останется не так много, — добавил Эл Харди. — Они не слишком-то подготовились к зиме. Во всяком случае, тем, кто попали к нам в плен, о такой подготовке ничего не известно.
Маурин постаралась справиться с ужаснувшим ее видением.
— Это страшно, очень страшно, — сказала она.
— В каких пределах допустимы наши действия? — сказал сенатор Джеллисон. Голос его был очень тих, но в нем звучала сконцентрированная сила. — Цивилизации обладают теми нормами морали и этики, которые они в состоянии себе позволить. В настоящее время мы владеем слишком малым, поэтому и пределы допустимости наших действий ограничены. Мы не можем обеспечить требуемый уровень ухода за нашими собственными ранеными. В гораздо меньшей степени мы можем заботиться о раненых, попавших к нам в плен. Все, что мы в состоянии позволить себе — это, учитывая их состояние, выпустить их на волю. Но что мы вправе позволить себе по отношению к остальным пленным? Маурин права, мы не должны допускать нашего превращения в варваров, но наши стремления, возможно, не соответствуют нашим возможностям.
Маурин погладила руку отца.
— Это как раз то, над чем я размышляла всю прошлую неделю. Но… если наши возможности очень ограничены, значит мы должны делать то, что можем делать! Но что мы не вправе делать — это творить в свою пользу зло! Мы обязаны ненавидеть зло, даже если у нас нет иного выхода.
— Что никак не проясняет, что нам делать с пленными, — сказал Джордж Кристофер. — Я голосую за то, чтобы перебить их. Я это сделаю самолично.
Он не откажется от своего намерения, поняла Маурин. И он не поймет — никогда не поймет. В обычной жизни Джордж — хороший человек. Он делился с другими всем, что у него было. Он проводил в труде больше времени, чем кто угодно другой, и выбирал для себя наиболее тяжелую работу. И работал он вовсе не только для самого себя.
— Нет, — сказала Маурин. — Прекрасно. Мы не можем отпустить их на волю. И не можем принять их к себе в качестве полноправных сограждан. Если все, что мы можем позволить себе — это обращение их в рабство, то сохраним им жизнь в качестве рабов. И пусть их труд будет настолько тяжел, насколько мы вправе это позволить себе. Но только мы не должны называть их рабами, поскольку тогда окажется слишком легким переход к тому, чтобы наш образ мыслей сделался образом мыслей рабовладельцев. Мы вправе принудить их работать, но называть мы их будем военнопленными. И относиться к ним будем как к военнопленным.
Харди поглядел на нее сконфуженно. Он и не подозревал, что Маурин может проявлять такую напористость. Потом Харди перевел взгляд на сенатора. Но увидел лишь уставшего до смерти человека.
— Хорошо, — сказал Эл. — Эйлин, нам придется организовать лагерь для военнопленных.
Крестьянин есть существо вечное и независимое от всех
культур, к которым он принадлежит. Вера настоящего
крестьянина древнее христианства. Его боги древнее любых
богов более развитых религий.
Освальд Шпенглер. Закат Европы.
Ко дню падения кометы Фургон уже не был новым. А за последние несколько месяцев он состарился на много лет. Он быком упрямо пер по бездорожью, по побережью недавно возникшего моря. Он весь провонял рыбой. Техническое обслуживание теперь — вещь невозможная, из-за непрерывных дождей он насквозь проржавел — будто ржавел на протяжении многих лет. Сохранилась лишь одна фара, и фургон казался ослепшим на половину… И еще казалось: фургон знал, что его время закончилось. Он ревел и продвигался вперед, как бы прихрамывая. И каждый раз, когда он подпрыгивал, трясясь, будто в смертельной муке, в бедро Тима Хамнера вонзалась игла пронзительной боли.
