— А если он не вернется? — спросил Оппенгеймер.
— Тогда над ним посмеются, пожалуй, — отвечал Моррель, — а может быть, посмеются над нами, что мы тянем старую лямку, когда легко могли бы избавиться от нее.
На этом разговор закончился, ибо Пестролицый Джонс очнулся от своей дремоты и пригрозил Моррелю и Оппенгеймеру, что утром пожалуется на них, а это значило, что их «спеленают»; мне он не грозил, ибо знал, что я все равно обречен «пеленкам». Долго лежал я в молчании, забыв о физических муках, и все думал о предложении, сделанном Моррелем. Как я уже говорил, посредством самогипноза я пытался проникнуть в прошлое, в свое предыдущее существование. Я знал, что отчасти мне это удалось; но то, что я переживал, носило характер бессвязных видений.
Предлагаемый же Моррелем метод настолько не походил на мой метод самогипноза, что просто очаровал меня. По моему способу, первым от меня уходило сознание; по его же способу — сознание исчезало последним, и когда мое сознание уйдет, оно должно будет перейти в такую стадию, что покинет тело, покинет Сан-Квэнтинскую тюрьму, будет странствовать в далеких просторах — и притом оставаться сознанием.
Попытаться, во всяком случае, стоило. Так я решил, и несмотря на привычный мне скептицизм ученого — я поверил. Я не сомневался, что смогу проделать то, что Моррель проделывал трижды. Может быть, я так легко поверил потому, что страшно изнемог физически. Может быть, во мне не оставалось уже сил для скептицизма. Такую именно гипотезу и развивал ведь Моррель.
Это был чисто эмпирический вывод, и, как вы увидите ниже, я доказал его эмпирически.
В довершение всего на следующее утро смотритель Этертон ворвался в мою камеру с явным намерением убить меня. С ним были капитан Джэми, доктор Джексон, Пестролицый Джонс и Эль Гетчинс. Эль Гетчинс отбывал сорокалетний срок заключения и надеялся на помилование. Вот уже четыре года, как он был главным «старостой» арестантов Сан-Квэнтина. Вы поймете, какой это был важный пост, если я вам скажу, что одни взятки главному старосте исчислялись в три тысячи долларов в год. Вследствие этого Эль Гетчинс, обладавший десятью или двенадцатью тысячами долларов капитала и обещанием помилования, слепо повиновался смотрителю, который мог смело на него рассчитывать. Я только что сказал, что смотритель Этертон вошел в мою камеру с намерением убить меня. Последнее было написано на его лице, и он доказал это своими действиями.
— Исследуйте его! — приказал он доктору Джексону.
Это жалкое подобие человека стащило с меня заскорузлую от грязи рубашку, которую я носил с момента поступления в одиночку, и обнаружил мое жалкое тело — кожа сморщилась бурыми пергаментными складками над ребрами и была сплошь в ссадинах от стягивания курткой. Медицинский осмотр был произведен бесстыдно поверхностно.
— Выдержит? — спросил смотритель
— Да, — ответил доктор Джексон.
— А как сердце?
— Великолепно!
— Вы думаете, он выдержит, доктор?
— Без сомнения.
— Я не верю этому, — свирепо огрызнулся смотритель, — но мы все же попробуем. Ложись, Стэндинг! — Я повиновался и лег ничком на разостланный брезент. Смотритель с минуту, казалось, колебался. — Перевернись! — скомандовал он.
Я несколько раз пытался это сделать, но слишком ослабел и мог только беспомощно ерзать по полу.
— Притворяется, — объяснил Джексон.
— Ну, он забудет притворяться, когда я с ним разделаюсь по-свойски, — заметил смотритель. — Помогите ему: я не могу тратить на него много времени!
Меня положили на спину, и я увидел прямо над собой лицо смотрителя Этертона.
— Стэндинг, — медленно заговорил он. — Я устал, мне надоело твое упрямство, терпение мое истощилось. Доктор Джексон говорит, что ты в состоянии провести десяток суток в куртке. Взвесь свои силы. Теперь я даю тебе последний шанс. Признайся насчет динамита. В ту же минуту, как он будет в моих руках, я выпущу тебя отсюда. Ты сможешь принять ванну, побриться, одеться в чистое платье. Я дам тебе бездельничать шесть месяцев на больничном пайке, а затем сделаю тебя хранителем библиотеки. Ты не можешь требовать от меня большего! Кроме того, ты ведь ни на кого не доносишь. Ты
— единственный человек в Сан-Квэнтине, знающий, где находится динамит. Ты никому не повредишь, уступив мне, и тебе будет хорошо с той минуты, как ты признаешься. Если же ты откажешься…
Он помолчал, многозначительно пожав плечами.
— Что ж, если ты откажешься, так лучше тебе сейчас начинать свои десять дней!
Перспектива была чудовищная. Я так ослабел, что был уверен не меньше смотрителя, что новая порция куртки означает для меня верную смерть. И тут я вспомнил о фокусе Морреля. Вот когда он нужен был мне; вот когда время испытать свою веру в этот прием! Я усмехнулся прямо в лицо Этертону. Я вложил веру в эту улыбку, вложил веру в предложение, которое сделал ему.
— Смотритель, — начал я, — видите: я улыбаюсь. Так вот, если через десять дней, когда вы меня развяжете, я улыбнусь таким же манером, дадите ли вы пачку табаку и книжку папиросной бумаги Моррелю и Оппенгеймеру?
— Ну, не сумасшедшие ли они, эти университетские парни? — прохрипел капитан Джэми.
Смотритель Этертон был человек холерического темперамента. Он принял мое предложение как оскорбительную браваду.
— За это ты получишь лишнюю затяжку! — объявил он мне.
— Я сделал вам хорошее предложение, смотритель, — возразил я. — Можете стягивать меня, как вам будет угодно, но если через десять дней я буду улыбаться, дадите вы табаку Моррелю и Оппенгеймеру?
— Как ты уверен в себе!
— Оттого я и делаю это предложение.
— Верующий, а? — насмешливо спросил он.
— Нет, — ответил я, — просто случилось так, что во мне больше жизни, чем вы можете отнять у меня! Стяните меня хоть на сто дней, и через сто дней я буду так же улыбаться.
— Я думаю, десяти дней будет более чем достаточно, Стэндинг!
— Так вы полагаете? — отвечал я. — Вы в это верите? Если верите, то вы не потеряете даже стоимости этих двух пятицентовых пачек табаку. В конце концов, чего вы боитесь?
— За два цента я сворочу тебе физиономию! — прорычал он.
— Не пугайте! — с вежливой наглостью продолжал я. — Бейте меня сколько хотите, а на лице у меня останется довольно места для улыбки. Но раз вы колеблетесь — примите мое первоначальное предложение!
Нужно было сильно ослабеть или находиться в полном отчаянии, чтобы в одиночной камере говорить таким тоном со смотрителем. Но я верил и действовал по моей вере. Я верил тому, что Моррель рассказал мне. Я верил в господство духа над телом. Я верил, что даже сто дней, проведенных в куртке, не убьют меня!
