Лутерин глотнул еще вина, потом глубоко вздохнул и тяжело опустился рядом с ней.
Она лежала вытянувшись в струнку; потом, почувствовав его нерешительность, заговорила. Когда Торес Лахл не плакала, ее голос журчал, словно ручей, словно бы где-то в глубине ее горла постоянно переливалась влага.
— Старейшина, который говорил с тобой днем, — сказала она, — боялся попасть в рабство, в которое попала теперь я. Что ты имел в виду, когда говорил, что этот ваш архиепископ принял единственно верное решение?
Шокерандит лежал молча, внутренне борясь с опьянением, борясь с заданным вопросом, борясь с желанием влепить девчонке затрещину за то, что она так хитроумно решила отвлечь его и перевести разговор в другое русло. И в этом молчании в его сознании, черной волной поглотив желание взять ее силой, поднялось понимание, — осознание неминуемой судьбы, от которой не уйти. Чувствуя, что теперь он понимает все совершенно ясно, Лутерин отхлебнул еще вина.
Он перевернулся на живот, чтобы его слова лучше дошли до пленницы.
— Решение, говоришь... единственно верное решение, женщина? Решение может принять бог Азоиаксик да еще олигарх — а не этот святоша, которому по душе глядеть, как его собственные солдаты истекают кровью, — лишь бы была возможность плести интриги.
Лутерин указал в сторону своих приятелей, все еще сидящих вокруг костра.
— Видишь этих болванов? Как и я, они пришли из Шивенинка, почти за четверть мира отсюда. До границы Ускутошка всего две сотни миль. Со всем нашим тяжелым снаряжением, с остановками в дороге, потому что нужно добывать еду и фураж, мы не сможем делать больше десяти миль в день. Как по-вашему, сударыня, мы кормимся в это время года?
Он затряс Торес так, что у той лязгнули зубы, и наконец она испуганно обмякла и спросила:
— Но вы ведь что-то едите, да? Я видела, что вы везете с собой фургоны с припасами, а животные могут пастись сами.
Лутерин рассмеялся.
— Значит, мы едим, просто что-то едим? И что же мы едим, как по-твоему? Сколько, ты думаешь, тут солдат? Ответ вот какой: тут у нас что-то около десяти тысяч людей и нелюди, а кроме того, семь тысяч лойсей и другого скота. Каждому человеку нужно по два фунта хлеба в день, а также фунт другой провизии, считая и порцию йядахла. В сумме это составит тринадцать с половиной тонн каждый день.
Люди могут голодать. Мы можем идти и на пустой желудок. Но животных нужно кормить, иначе они будут болеть. Лойсю требуется двадцать фунтов фуража каждый день; в результате на семь тысяч голов выходит шестьдесят две тонны в день. Получается, что нам нужно тащить с собой или покупать семьдесят пять тонн каждый день, но мы можем везти с собой только девять тонн...
Лутерин откинулся на спину и замолчал, словно пытаясь осознать эту перспективу и перевести ее в цифры.
— Откуда же мы берем недостающее? Приходится добывать фураж на ходу. Мы можем реквизировать провиант в деревнях, которые встречаются у нас на пути, — вот только дело в том, что в этой части Чалца нет деревень. Значит, придется жить тем, что родит тут земля. Не говоря уж о проблеме хлеба... Нужно двадцать пять унций муки, чтобы испечь два фунта хлеба. Значит, требуется шесть с половиной тонн муки каждый день, и их необходимо где-то найти.
Но это ничто по сравнению с тем, сколько съедают животные. Нам нужен целый акр зеленого фуража каждый день, чтобы прокормить пятьдесят лойсей и хоксни...
Торес Лахл разрыдалась. Шокерандит поднялся на локте и, продолжая говорить, уставился на лагерь. Над огромным простором степи в темноте горели искорки звезд, временами заслоняемые неразличимыми проходящими фигурами, возникающими между Лутерином и небом. Кто-то пел; другие погружались в транс и общались с мертвыми.
— Предположим, до приграничной Кориантуры мы доберемся через двадцать дней; это означает, что нашим животным нужно съесть две тысячи восемьсот акров травы. Твой покойный муж... он должен был вести подобные расчеты, разве не так?
Каждый день в походе армия больше времени уделяет добыче фуража и провианта, чем продвижению вперед. У нас есть небольшая походная мельница, на которой мы мелем муку, если в дороге попадается зерно — или все прочее, что сгодится в пищу в этом бедном краю, исключая дикую траву и шоатапракси. Нам приходится посылать отряды валить деревья и собирать дрова для печей. Нам приходится каждый день устанавливать полевые пекарни. Нам нужно искать траву и воду для лойсей... Возможно, теперь тебе понятно, почему наша армия вынуждена была оставить Истуриачу. Сама история против нас.
— Что сказать... мне попросту все равно, — ответила она. — Разве я животное? Зачем ты рассказываешь мне, чего и сколько ест скот? Да голодайте вы — вся ваша армия... может быть, только это мне интересно. Вы напиваетесь, как сейчас ты набрался йядахла, и убиваете.
— Здесь все думали, что в бою от меня не будет толка, — тихо сказал он, — поэтому меня поставили заготавливать фураж для скота. А ведь это оскорбление для сына Хранителя Колеса! Мне пришлось узнать все эти цифры, женщина, и с некоторых пор я стал видеть в них смысл. Я понял, в чем ценность цифр. Год от года сезон роста трав сокращается — день ото дня каждый год. Теперешнее лето было просто убийственным для фермеров. Перешеек Чалц умирает от голода. Ты сама увидишь. И все это известно Аспераманке. Что бы ты о нем ни думала, он никогда не был дураком. Такой поход, как наш, в котором участвуют одиннадцать тысяч человек, вряд ли еще когда-нибудь состоится.
— Значит, моему несчастному континенту теперь не угрожает вторжение сибишей.
Лутерин усмехнулся.
— За мир вам придется заплатить. Армия на марше подобна нашествию саранчи — но даже саранча умирает, если на ее пути больше нет корма. Город Истуриача скоро будет отрезан от всего мира. Полностью отрезан. Город обречен.
Мир вокруг становится все более враждебным, женщина. А мы впустую тратим те запасы, которыми располагаем...
Лутерин снова прилег к напряженному телу пленницы и спрятал лицо в ее ладонях. Но прежде чем сон и хмель одолели его, он снова приподнялся и спросил, сколько ей лет. Она отказалась отвечать. Тогда он ударил ее по лицу. Торес Лахл всхлипнула и призналась, что ей тринадцать лет и один теннер. Она была младше его на два теннера.
— Слишком молода для вдовы, — сказал он с удовольствием. — А завтра — завтра, я думаю, тебе не удастся отделаться так легко. Я больше не фуражир для лойсей. Завтра ночью разговоров не будет, женщина.
Торес Лахл ничего не ответила. Она так и не уснула, но лежала неподвижно, в отчаянии глядя на звезды в небесах. Когда Беталикс опустился ближе к горизонту, звезды затянули облака. Стоны и хрипы умирающих долетали до ее слуха. В эту ночь от эпидемии умерли двадцать человек.
