Да, от моей Ирочки. Так-то, дед.
Дед сопит, пыхтит.
— Нет, надо было-таки застрелить тебя, Рома, и самому мне потом застрелиться. Взял бы грех на душу, да с покойника какой спрос? Погубишь ты её теперь.
Нет! Теперь мы как раз будем жить, долго и счастливо. И если бы ты пристрелил меня тогда, ты сделал бы её несчастной.
Дед думает долго.
— Может, ты и прав.
* * *
Машина поворачивает в проход. Бревно со скрежетом взлетает — путь открыт. Мы едем назад, и я ещё раз увижу мою Ирочку. Славно получилось!
— Нет, Рома, не увидишь. Хитрющая девка. Улизнула на задание, значит, чтобы переждать, покуда первая волна пройдёт. И при этом с матерью договориться успела, насчёт тебя, олуха. И меня попросила — уж ты не дай пропасть моему Роме, значит, штиблеты ему одолжи. Возьми в бардачке, кстати…
Моему Роме. Внутри у меня горит, как от неразведённого спирта.
Мы проезжаем по знаменитой луже, как по мокрому асфальту.
— Ты чего сюда-то полез?
— Сдуру, дед. Любопытно стало, как работает.
— Вот засосало бы тебя по пояс, и стоял бы дурак дураком, покуда не вытащили.
Я только сейчас обратил внимание: замок зажигания вырван, и блокировка руля сломана. Молодец, дед…
— Да не учён я угонам. Как сумел, извиняй. Не мелочись.
Да, мне теперь не до мелочей.
А под колёсами уже колдовская дорога, покрытая плотной густой травой, как английский газон. Да, сейчас мне предстоит беседа с… будущей тёщей, ага. Я поёжился.
Дед ухмыляется в бороду.
— Правильно боишься, Рома. Добрая-то она добрая, а всё-таки межпланетный агент. Она в сорок втором восьмерых эсэсов уложила и предателя одного, да в сорок девятом трёх энкаведистов с осведомителем. Это только что я знаю.
Ну ни хрена себе!
Дед утробно смеётся.
— На неё теперь вся моя надежда, значит, что с Иркой-то ничего худого не случиться. С такой тёщей не забалуешь.
Перед нами бесшумно распахиваются почерневшие ворота на бронзовых петлях, и дед, не останавливаясь, въезжает во двор.
— Ну давай, Рома. Ни пуха тебе. Насчёт останков своих не беспокойся, захороним в лучшем виде.
* * *
— Здравствуй, Роман. Присаживайся.
— Здравствуйте…
Впервые я видел одетого ангела. Доктор Маша была одета в тёмно-зелёную одежду, напоминающую комбинезон. Причём крылья были одеты в какие-то полупрозрачные чехлы, что-то вроде тончайшей кисеи. На голове шапочка, на руках перчатки.
Она стянула перчатки, потом шапочку, тряхнула золотистыми кудрявыми волосами — кудряшки рассыпались. Девчонка-малолетка, и это в сто с лишним лет. И невозможно представить, что это мать моей Ирочки, инопланетный агент с довоенным стажем.
— Я хотела бы понять кое-что. Для начала посмотри мне в глаза.
Да, дед не врал. Одного взгляда в эти глаза было достаточно, чтобы развеять всякие сомнения — восемь эсэсовцев для неё далеко не предел.
Но я твёрдо выдержал её взгляд. Делайте со мной что хотите, но я не могу жить без неё. Без вашей дочери Ирочки. В чём моя вина? Ну убейте меня, если уверены, что моей Ирочке — у неё дрогнули веки — да, моей! Если ей будет лучше. Только ведь ей без меня не будет лучше, разве нет?
Взгляд доктора Маши утратил прожигающую силу, и со дна огромных глаз всплыла, заклубилась мудрая печаль. Она села в кресло по-турецки, вялым движением стащила с ног бахилы, пошевелила пальцами узких ступнёй.
— Никто тебя не винит, и убивать не собирается. И памяти лишать тебя уже бесполезно, это будет бессмысленная жестокость. Всё равно процесс стал двусторонне-необратимым. У нас любовь священна. Всё, что я могу — попытаться предотвратить трагические последствия.
— Да почему непременно трагические?! — не выдержал я.
— Да потому! Такая, как у вас, любовь между представителями разных видов разумных — исключительная редкость, и ни разу, понимаешь ты, ни разу не заканчивалась хорошо. Всегда трагически.
Ну что ей ответить? Что и среди обычных людей трагедии происходят ежечасно, и огромное большинство людей умирают, так и не узнав, не увидев настоящего счастья. Трагический конец, говорите? Да ведь всему на свете приходит конец, рано или поздно. Но перед концом бывают ещё начало и середина, и у нас уже есть счастливое начало, и будет счастливое продолжение. Будет!
Доктор Маша смотрит внимательно, задумчиво.
— Ну что же, по крайней мере, мыслишь ты верно. Только ведь середина часто бывает очень короткой. Кажется, только что всё началось — и уже конец.
Я смотрел ей в глаза и не боялся. Нечего мне бояться, я не эсэсовец. Я хочу счастья для вашей дочери, для моей Ирочки. Я постараюсь изо всех сил, чтобы наше счастье длилось как можно дольше. Я не знаю, как это будет, но это будет. А для этого прежде всего нам надо быть вместе. А дальше покажет бой.
Она чуть улыбается, и в глазах появилось то непередаваемо-ласковое выражение, которое я видел сегодня утром у Ирочки. Нет, не совсем такое — мудрее и грустнее.
— Ладно. Собственно, точно такие же понятия изобразила мне сегодня утром Иолла — мы беседовали глубоко, и не одними словами. Но общий смысл тот же.
Она начала снимать с себя комбинезон (я уже догадался, что это хирургическое одеяние), расстёгивая многочисленные застёжки-липучки. Неудобно всё-таки с крыльями.
— И всё-таки я хотела бы прояснить. Женщина должна иметь детей, растить их, воспитывать — таков главный закон жизни везде, и у нас, и у вас тоже. И должно быть общее дело. Поверь, без этого счастья не бывает. Невозможно жить только тем, что смотреть в глаза друг другу, если нет ничего больше, рано или поздно смотреть станет нечего. Плюс физиология — тебе известно, что особи разного пола обычно кое-чем занимаются, кроме рассматривания глаз? Как ты себе всё это представляешь?
А вот это уже вопросы медицины, дорогая доктор Маша. Или биологии? Вы специалист, вам виднее.
Она вдруг коротко рассмеялась.
— Нет, я сплю. Так же не бывает! Как же это?
Я понимаю вас, дорогая доктор Маша. Очень хорошо понимаю. Только это случилось. Сумасшествие — болезнь заразная.
— Ну что же, как врач, я обязана пытаться помочь самым безнадёжным больным. Иди сюда, — она указала на низенькую кушетку, двумя стойками вросшую в пол. — Не надо раздеваться, это не витализатор. Обувь только сними.
Она приподняла бровь — совсем как Ирочка — и кушетка мгновенно трансформировалась в некое подобие зубоврачебного кресла.
— Глотай не жуя, — она протянула мне блестящий шарик. Я послушно проглотил — увесистый, точь-в-точь шарик от подшипника. Шарик ощутимо тяжело лёг в желудке.
— Теперь садись.
