В конце аллеи было темно. А где темно, там опасно.
Некая Кора приказала мне уйти из «Кобры». А некий усатый чел мечтал заработать на мне, прокатив по неизвестному маршруту. А еще плелся за мной придурок с удостоверением сотрудника одной из секретных служб. Рыться в его мыслях скучно. Ну, где там они? Чего тянут?
В этот момент я увидел девушку.
Она повернулась, как бы всплыла из тени.
Невысокая. Пятна света на лице. Холодные глаза.
Она не считала нужным скрывать неприязнь. Пусть видит.
Смотрела, изучая. В легком повороте дрогнуло платье – длинное, неопределенного цвета, из какой-то простой ткани. До земли не хватало десяти-пятнадцати сантиметров, зато плечи обнажены, на спине низкий вырез. Я увидел голые лопатки. На них падали смутные пятна света. Еще мгновение – и девушка выбросит крылья, взлетит над темным бульваром. Только тату связывало девушку с действительностью.
Когда ты захочешь.
Неровные строчки стихов уходили под темную ткань.
Есть, наверное, счастливцы, которые дочитали стихотворение до конца.
Девушка холодно улыбнулась. Смуглая спина, чуть отставленная рука. Будто хотела поманить, но раздумала. Бедра стянуты платьем: плавные линии, удивительные скругления, свой ритм. Алгебра тела, ожившая геометрия. Такие, как она, просто пьют чай, а люди уже благодарят их. Капитан милиции Женя Кутасова потерялась бы рядом с Корой. Да и Кора, пожалуй, не стала бы рыться в рецептах тортиков.
Какие-то фигуры выступили из-за деревьев.
А из-за угла, фыркая, выкатился автомобиль.
Черная доисторическая эмка. Я невольно понизил голос:
– Вы Кора?
Она кивнула.
– Вы знаете меня?
Она помедлила, но кивнула.
– И знаете мое настоящее имя?
Двигатель эмки работал с перебоями.
Кора холодно рассматривала меня. Я чувствовал ее неприязнь.
Когда ты захочешь. О чем это? Может, это и не стихи, совсем не стихи?
Ну да, усмехнулся я. Это сообщение. Удивительные интеллектуальные существа запредельного мира послали мне сообщение. Воспользовались телом красивой молодой женщины, потому и смотрит на меня так отчужденно.
Когда ты захочешь. Не слишком ли мелко для удивительных интеллектуальных существ запредельного мира?
Отведя взгляд, я с беспощадной ясностью увидел будущее секретного сотрудника, так и не отставшего от меня. Он тоже смотрел на Кору. И по тому, как смотрел, как выпячивал мускулистый накачанный живот, было видно, что он должен жить долго. Природа создала его для длительного существования. Тем более что общество нынче не отягощает разум таких типов излишними знаниями. Кто открыл Америку? Голову ломать не надо. Просто поставь крестик над правильным ответом: а) Микки-Маус, б) Рэмбо, в) Колумб.
Я ждал, когда Кора заговорит.
Но она молчала. Как бронзовая статуя.
И секретный сотрудник молчал. Задумчиво молчал.
Не так уж легко дастся ему долголетие, понял я. Он, конечно, будет стараться, он так запрограммирован, но ему будет нелегко. Спасет бездумность, врожденная способность выполнять чужие приказы. Что ему чувства Коры? Она прикажет, он сделает. Главное – это то, что происходит сегодня. Наша тоска по прошлому пуста, наши мечты о будущем бесплодны, поэтому он так крепко цепляется за настоящее.
– Видите машину?
Я усмехнулся: вижу.
«Попросите человека, который утверждает, что он программист, показать свой писюк. Если он покажет вам что-либо, отличающееся от PC, можете дать ему пощёчину и прогнать вон». Я отчетливо вспомнил мятую газетенку, до верху набитую такими шуточками. И отчетливо увидел тонкую руку Коры, указавшую на доисторическую машину. От типа, умудрившегося не упустить меня, безнадежно несло потом и скучным будущим. Запущенная дача. Морковные грядки. Плетеное кресло-качалка. Бессмысленный седой старичок, левая рука сухая...
Меня схватили за плечи.
Я рванулся, но держали крепко.
– Кора, вы правда знаете меня?
Кора не ответила. Не захотела ответить.
Пока меня тащили к машине, я всяко пытался войти в ее память, в ее смутное, дымное, активно сопротивляющееся мне сознание. Сволочь. Не хочет. Я почти вошел, но меня ударили под дых, я согнулся. Железная дверца автомобиля распахнулась как-то непривычно – против хода, но кинули меня на заднее сиденье вполне общепринятым способом – рукой за волосы, лицом вниз.
1
Комната – длинная, как пенал.
Письменный стол, покрытый сукном.
В двух местах зеленое выцветшее сукно продрано.
На полу газеты. Просто брошены. Массивный табурет привинчен к полу, стоит странно – на каком-то неестественном, но явно хорошо рассчитанном расстоянии от стола. У окна плетеный легкий стул, у стены диван – клеенчатый, допотопный. Прямая деревянная спинка, мутное зеркало на уровне глаз. От плинтуса до потолка – узкая прихотливая трещина.
Ах, Рио-Рита...
Аргентины далекой привет...
Все на месте, и все же чего-то в комнате не хватало.
Не порядка, нет. И не вещей. Скорее, всей этой необязательной хрени, всякой мелкой чепухи, «вторых» девайсов. Неужели целая команда охотилась за мной и приволокла меня сюда только для того, чтобы вернуть никому не нужную тетрадь или назвать мне давно забытое всеми имя?
«Надо знать корни (милые и тупые), помнить начало собственной жизни».
К сожалению, никаких начал я не помнил. Потому и подошел к большому пыльному окну. Осторожно коснулся мутного стекла, побренчал металлической задвижкой, намертво вмазанной в высохшую краску. За стеклом виднелась улица, обсаженная лохматыми тополями, глинистая, умеренно разъезженная грузовиками и телегами. Никаких признаков асфальта – цивилизация до этих уголков еще не добралась. Правда, издали, перебивая музыку, доносился паровозный гудок.
Паровоз, паровоз, ты куда меня завез?
Там и тут клубился пар. Все смазывалось, будто смотришь сквозь слезы.
По голове меня вроде не били, но сквозь печальную картину провинциальной улицы вдруг смутно проступала сиреневая соляная пустыня. Карлик слезливо жаловался: «Я болен». Поскуливала облезлая собака, путалась под ногами лошадей. «Рио-Рита», кажется, не фокстрот, вспомнил я. Николай Михайлович хранил старые винилы. От него я слышал: посадобль, хотя сам Последний атлант большой разницы между пасадоблем и фокстротом не видел. На его взгляд, мелодия «Рио-Риты» прекрасно подходила для любого двухдольного ритма.
Неважно.
Шли сквозь сумеречность лошади.
Караван растянулся чуть не на километр, время раздваивалось.
