– Я прибыл! – объявил он, взмахнув огромными руками.– Что ты хочешь, о господин мой директор? Хочешь, я разрушу город или построю дворец? Хотел я, угадав твои желания, прихватить для тебя красивейшую из женщин, по имени Джина Пикбридж, но чары ее оказались сильнее, и она осталась в Рыбачьем, откуда и шлет тебе нелестные приветы.
– Я абсолютно ни при чем,– сказал директор.– Пусть шлет свои приветы Ламондуа.
– Воистину, пусть! – воскликнул негр.
– Габа,– сказал директор,– ты знаешь о Волне?
– Разве это Волна? – презрительно сказал негр.– Вот когда в стартовую камеру войду я и Ламондуа нажмет пусковой рычаг, вот тогда будет настоящая Волна! А это вздор, зыбь, рябь! Но я слушаю тебя и готов повиноваться.
– Ты с бригадой? – спросил директор терпеливо. Габа молча показал на окно.– Ступай с ними на космодром, ты поступаешь в распоряжение Канэко.
– На голове и на глазах,– сказал Габа. В тот же момент здоровенные глотки за окном грянули под банджо на мотив псалма «У стен Иерихонских»:
На веселой Радуге,
Радуге, Радуге…
Габа в один шаг очутился у окна и гаркнул:
– Ти-хо!
Песня смолкла. Тонкий чистый голос жалобно протянул:
Dig my grave both long and narrow,
Make my coffin neat and strong!..[3]
– Я иду,– с некоторым смущением сказал Габа и мощным прыжком перемахнул через подоконник. За окном взревели.
– Дети…– проворчал директор, ухмыляясь. Он опустил раму.– Застоялись младенцы. Не знаю, что я буду делать без них.
Он остался стоять у окна, и Горбовский, прикрыв глаза, смотрел ему в спину. Спина была широченная, но почему-то такая сгорбленная и несчастная, что Горбовский забеспокоился. У Матвея, звездолетчика и десантника, просто не могло быть такой спины.
– Матвей,– сказал Горбовский.– Я тебе правда нужен?
– Да,– сказал директор.– Очень.– Он все смотрел в окно.
– Матвей,– сказал Горбовский.– Расскажи мне, в чем дело.
– Тоска, предчувствия, заботы,– продекламировал Матвей и замолчал.
Горбовский поерзал, устраиваясь, тихонько включил проигрыватель и так же тихонько сказал:
– Ладно, дружок. Я посижу здесь с тобой просто так.
– Угу. Ты уж посиди, пожалуй.
Грустно и лениво звенела гитара, за окном пылало горячее пустое небо, а в кабинете было прохладно и сумеречно.
– Ждать. Будем ждать,– громко сказал директор и вернулся в свое кресло.
Горбовский промолчал.
– Да! – сказал он.– Какой же я невежливый! Я совсем забыл. Что Женечка?
– Спасибо, хорошо.
– Она не вернулась?
– Нет. Так и не вернулась. По-моему, она теперь и думать об этом не хочет.
– Все Алешка?
– Конечно. Просто удивительно, как это оказалось для нее важно.
– А помнишь, как она клялась: «Вот пусть только родится!..»
– Я все помню. Я помню такое, чего ты и не знаешь. Она с ним сначала ужасно мучилась. Жаловалась. «Нет,– говорит,– у меня материнского чувства. Урод я. Дерево». А потом что-то случилось. Я даже не заметил как. Правда, он очень славный поросенок. Очень ласковый и умница. Гулял я с ним однажды вечером в парке. Вдруг он спрашивает: «Папа, что это приседает?» Я сначала не понял. Потом… Понимаешь, ветер, качается фонарь, и тени от него на стене. «Приседает». Очень точный образ, правда?
– Правда,– сказал Горбовский.– Писатель будет. Только хорошо бы отдать его все-таки в интернат.
Матвей махнул рукой.
– Не может быть и речи,– сказал он.– Она не отдаст. И ты знаешь, сначала я спорил, а потом подумал: «Зачем? Зачем отнимать у человека смысл жизни?» Это ее смысл жизни. Мне это недоступно,– признался он,– но я верю, потому что вижу. Может быть, дело в том, что я много старше ее. И слишком поздно для меня появился Алешка. Я иногда думаю, как бы я был одинок, если бы не знал, что каждый день могу его видеть. Женька говорит, что я люблю его не как отец, а как дед. Что ж, очень может быть. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Понимаю. Но мне это незнакомо. Я, Матвей, никогда не был одиноким.
– Да,– сказал Матвей.– Сколько я тебя знаю, вокруг тебя все время крутятся люди, которым ты позарез нужен. У тебя очень хороший характер, тебя все любят.
– Не так,– сказал Горбовский.– Это я всех люблю. Прожил я чуть не сотню лет и, представь себе, Матвей, не встретил ни одного неприятного человека.
– Ты очень богатый человек,– проговорил Матвей.
– Кстати,– вспомнил Горбовский.– Вышла в Москве книга. «Нет горше твоей радости», Сергея Волкового. Очередная бомба эмоциолистов. Генкин разразился желчной статьей. Очень остроумно, но неубедительно: литература, мол, должна быть такой, чтобы ее было приятно препарировать. Эмоциолисты ядовито смеялись. Наверное, все это продолжается до сих пор. Никогда я этого не пойму. Почему они не могут относиться друг к другу терпимо?
– Это очень просто,– сказал Матвей.– Каждый воображает, что делает историю.
– Но он делает историю! – возразил Горбовский.– Каждый действительно делает историю! Ведь мы, средние люди, все время так или иначе находимся под их влиянием.
– Не хочется мне об этом спорить,– сказал Матвей.– Некогда мне об этом думать, Леонид. Я под их влиянием не нахожусь.
– Ну, давай не будем спорить,– сказал Горбовский.– Давай выпьем сока. Если хочешь, я даже могу выпить местного вина. Но только если это действительно тебе поможет.
– Мне сейчас поможет одно. Ламондуа явится сюда и разочарованно скажет, что Волна рассеялась.
Некоторое время они молча пили сок, поглядывая друг на друга поверх бокалов.
– Что-то давно к тебе никто не звонит,– сказал Горбовский.– Даже как-то странно.
– Волна,– сказал Матвей.– Все заняты. Раздоры забыты. Все удирают.
Дверь в глубине кабинета отворилась, и на пороге появился Этьен Ламондуа. Лицо у него было задумчивое, и двигался он необычайно медленно и размеренно. Директор и Горбовский молча смотрели, как он идет, и Горбовский почувствовал какое-то неприятное тошное ощущение под ложечкой. Он еще представления не имел о том, что происходит или произошло, но уже знал, что уютно лежать больше не придется. Он выключил проигрыватель.
Подойдя к столу, Ламондуа остановился.
– Кажется, я огорчу вас,– медленно и ровно сказал он.– «Харибды» не выдержали.– Голова Матвея ушла в плечи.– Фронт прорван на севере и на юге. Волна распространяется с ускорением десять метров в секунду за секунду. Связь с контрольными станциями прервана. Я успел отдать приказ об эвакуации ценного оборудования и архивов.– Он повернулся к Горбовскому.– Капитан, мы надеемся на вас. Будьте добры, скажите, какая у вас грузоподъемность?
Горбовский, не отвечая, смотрел на Матвея. Глаза директора были закрыты. Он бесцельно гладил поверхность стола огромными ладонями.
