Я упала на кровать под балдахином, едва не утонув в мягчайшей пуховой перине.
Неплохо устроено тут все для хозяев. Не зря Георг готов на любые убийства, только б не упустить власть из рук. А как же – хочется ведь мягко спать, вкусно есть…
Кстати, о еде! Как там батюшка, позаботился ли об ужине для госпожи княгини? На церемонии казни он, кажется, не присутствовал. Может, хоть один человек до сих пор считает меня госпожой и еще занят исполнением именно моей воли, а не воли Георга по фамилии Кавустов?
Я сомкнула веки и принялась изучать созвездия живых огней, снующих по усадьбе. Пару раз ошибалась, принимая за священника то лакея при лыцаровой опочивальне, то вообще конюшенного работника.
Батюшка отыскался в непосредственной близости от Георга. Оба они, судя по ощущаемым ими запахам, находились на кухне. Запахи ласкали даже мое обоняние (опосредованно), но только не палачу-лыцару. Он весьма злобно выговаривал кому-то.
Пытаясь рассмотреть происходящее, я невольно прищурилась, только потом осознав, что не глазами же я читаю чужие мысли и незнакомые ощущения! Не знаю чем, но глаза утруждать тут явно ни к чему.
И все же – то ли прищуривание помогло, то ли я научилась уже управлять свалившимся на меня даром гораздо лучше, – но картинка и вправду прояснилась.
Злоба Георга, как оказалось, была направлена как раз на батюшку. Злоба была в его мыслях, но не приходилось сомневаться, что ею же наполнены и произносимые им слова. Судя по тому, что кулинарные образы в его голове постоянно перемежались с моим собственным ликом, речь шла как раз о заказанных мною кушаньях.
Георгу совсем не нравилось искреннее желание батюшки угодить мне. Георг орал, брызгал слюной, священник незаметно вытирался рукавом рясы, не осмеливаясь перечить важному господину.
По сравнению с только что увиденной мною казнью эта сценка могла показаться даже забавной: Георг только что отправил одного человека на тот свет, собирается туда же отправить и меня, а сейчас исходит злобой из-за каких-то там кушаний! Но батюшке вовсе не было забавно. В душе у него царило уныние.
Святой отец сник, мысли мельтешили совсем уж боязливые. Он готов был отказаться от своего опрометчивого поступка, готов был отказаться даже от угощения, причитающегося ему за присутствие на обряде. Да если б он так не боялся, то прямо сейчас опрометью бросился бы подальше от господской кухни! Батюшку было жалко. Хотя и непонятно: с какой стати ему-то бояться этого выскочки? На представителя церкви Георг руку не поднимет – я это ясно чувствовала. Даже из прихода выгнать не осмелится. Чего тогда святой отец так уж трясется? Я озадаченно вгляделась в муравейник его торопливых мыслей. Муравейник был еще тот – мысли так и бегали, перебирая короткими ножками. Испуганный ребенок, да и только! Захотелось утешить его, успокоить, провести рукой по вставшим дыбом волосам, мол, нету же ничего страшного, ну погляди сам! По сравнению с батюшкой я сама себе казалась такой взрослой, большой, все на свете понимающей…
Я смотрела и смотрела. И под моим внимательным взглядом мысли святого отца тоже начали успокаиваться. Потекли более плавно, ровно. А сам он выпрямился во весь свой невеликий рост и даже посмел что-то ответить Георгу. Не дерзкое, боже упаси! Но что-то разумно-успокоительное. Что-то насчет ненужности доведения невесты господина льщара до голодных обмороков.
Ответная вспышка ярости Георга была ослепительна, но мгновенна. Потому что ее вдруг сменил четкий зрительный образ. И ему не надо было искать названия – я его прекрасно знала: Филумана. И тут же вслед за этим – обвал страха.
Страха передо мной, явившейся, чтобы забрать все, что у него есть: княжеские владения, покорность слуг, все – даже тот кусок детских воспоминаний, где притаился ужас перед свершившимся убийством благодетеля-князя, ужас, с которым Георг уже сжился, сроднился, которому он исправно служил многие годы, тщательно оберегая огромное княжеское наследие не только от разорения, но и от малейшего изменения в когда-то заведенных князем порядках.
Сейчас я для Георга стала еще большим ужасом, чем детский страх. Я оказалась той силой, что способна лишить смысла само его существование и оставить его самого – после стольких лет! – ни с чем.
Агастра… Он нежно провел пальцами по тонким проволочным волоскам шейной гривны. Агастра прекрасна, но что она значит в сравнении с княжеской Филуманой?.. И Георг принял решение.
Он сказал что-то батюшке. Слов я не разобрала, но это было что-то вполне мирное и позволяющее. Все позволяющее: отобрать любые блюда, снести их княгине, попотчевать ее… Батюшка облегченно перевел дух и принялся отбирать. Перед моим мысленным взором замелькали дивные блюда, увиденные глазами священника.
Батюшка отбирал тщательно, придирчиво, временами даже пугаясь своего самоуправства и оглядываясь на господина лы-цара: можно ли? Но Георг только спокойно кивал: можно! И батюшка деловито продолжал свое занятие.
Одна я знала причину спокойствия Георга. Основой служила простая и четкая мысль, сразу все поставившая на место. Георг принял решение не ждать завтрашнего вечера и убить меня сегодня. Слишком уж опасной оказалась княгиня с Филуманой на шее. Сколь бы ни были благоприятны перспективы существования Георга в княжеских владениях после венчания с наследницей, они не могли перевесить опасности оставления этой наследницы в живых еще почти на пятнадцать часов.
Таким образом, участь моя была решена. Осталось только принятое решение привести в исполнение.
Господин лыцар чуть качнул пальцем, и ближайший из слуг тотчас оказался возле него.
Батюшка еще увлеченно перебирал кушанья, а в ладонь слуги уже перекочевала маленькая склянка. Из нее надлежало (осторожно и незаметно!) вылить по капельке в каждое из отобранных святым отцом блюд – сразу после выноса оных за пределы кухни. Георг не хотел рисковать – какое блюдо я ни испробовала бы, смерть мне все равно была гарантирована. Смерть достаточно (с точки зрения Георга) мучительная. Он с мрачным удовольствием смаковал картины моих судорог: как я буду раздирать живот ногтями, пытаясь извлечь из кишок пылающий факел боли, как, безумно хрипя, прикушу язык – весь в клочьях алой кровавой пены, как покраснеют белки моих глаз, выкаченных в предсмертном одурении, когда жилки в них будут лопаться от напряжения…
– Ну, ты, мерзавец, совсем охамел!… – гневно выдохнула я, подскакивая на княжеской кровати. И громко закричала: – Лизавета! Сможешь незаметно пройти в слободу? – спросила я служанку, одновременно тщательно изучая ее мысли. Мысли были чисты и направлены на служение одной лишь прекрасной княгине. – Прямо сейчас?
