Даниил Гранин - Оборванный след

В печке оглушительно выстреливали горящие поленья. Погосов вдруг спросил: интересно, как получается такой звук?

Тырса обиженно молчал. Тогда Погосов подошел к нему, взял его за плечи.

— Знаешь, Наумчик, что остается от всей нашей суеты? Совсем не то, что мы считаем. В конце концов остается одно-единственное — любовь.

Тырса молчал.

— Согласен?

— У кого как, — мрачно отозвался Тырса. — Мне, например, это не положено.

— То есть?

— А то, что мне твоя любовь не по карману. Мне положено одно, тебе другое. Мне положен секс. Примитивный. Полбанки в подъезде, остальное на подоконнике. Можно в машине, но там слишком много гимнастики. Да ты оглянись, дорогуша, кто у нас может заниматься любовью при такой зарплате и питании. Это для олигархов, они блудодеи, они покупают любую. Настоящая любовь — дело графское. Ты, что, Алексей Вронский?

Когда он заводился, слюна летела из его щербатого рта, морщин становилось больше, чем лица. Он давно уже выглядел куда старше Погосова, хотя они были одногодки, вместе кончали институт. Несколько лет назад Погосов с трудом вытащил его из мастерской по ремонту телевизоров. «Сделал отверстие в его душной судьбе», — как выразился Тырса.

Долги, нужда одолевали его. На днях он услыхал, как его дочери-двойняшки обсуждали своего папаню: не тот достался им, от него ни денег, ни имени, ни перспектив. Жена пилила за то, что он ушел из мастерской. Там зарабатывал куда больше.

Его вдруг прорвало: в парикмахерскую сходить — денег нет, острижет жена ножницами кое-как — и ладно. А в чем он ходит — костюм брата донашивает!

Никогда он не позволял себе жаловаться, но тут его несло и несло. Он обращался уже не к Погосову, а к тем, кто там, наверху, кто вздувает цены на жилье, тепло, продукты, кто распоряжается их существованием, всей этой страной, не пригодной для честной жизни. Какая тут может быть любовь. То, что у Сергея произошло, наверняка обман, повсюду обман. Следы на песке цирковой номер. Мистика, кабалистика, левитация; все эти паранормальные химеры такая же ложь, как и все остальное.

Погосов не спорил, смотрел издалека, словно не различая ни Тырсу, ни прочих предметов. Никак было не пробиться к тому Погосову, которого Тырса, казалось, знал наизусть, что-то непроницаемое возникло между ними.

Они вышли во двор. Дул холодный ветер, в воздухе неслись последние мерзлые листья. «Москвич» никак не заводился, Тырса материл его старческую немощь и свою незадачливость, пока наконец машина не всхлипнула, рыгнула черным дымом и затарахтела

Долго прогревалась машина. Стараясь развлечь шефа, Тырса изображал, какое он вызовет потрясение в институте, утверждая культ Спящего гения, Открывающего во сне.

— О чем ты? — спросил Погосов, и все, о чем говорил Тырса, потеряло смысл.

На обратном пути Тырса решил никому не рассказывать о странностях Погосова. Ехал он медленно, раздумывая над словами Погосова; чем дальше, тем труднее было разобраться, кто из них прав.

Скорее всего, в жизни ничего не остается, ни от любви, ни от научной работы. Он ругал себя за то, что не сумел избавить Погосова от химеры, которая так заморочила его душу. Бедный Погосов, единственный друг, лучшее, что приобрел Тырса в своей неудачной, ничем не обозначенной жизни.