XII
Я уже много писал о том, как приводил себя в порядок эти два года. В сущности, ничего нового, всё та же рутина, всё тот же труд, что и обычно; всё те же описания, которыми пестрят мои дневники. Сейчас хочу сказать о другом. Я много думал и раз от раза приходил к выводам простым и очевидным, отчего-то не решаясь излагать их на бумаге, рассказать своему немому исповедальнику. Боялся ли я ошибиться? Боялся слишком рано открыть сокровенные мысли? Так бывало в детстве, когда с разбегу растянешься на асфальте, лежишь, вздохнуть не можешь, слёзы на глазах, и страшно как-то (а вдруг вот так и помрёшь теперь?), но — ничего, обходится, поднимешься, отряхнёшься, повеселеешь, не замечая разбитых коленок. А коленки потом долго заживают, долго-долго присохшая бурая короста не хочет отваливаться от тоненькой, только народившейся кожи. Вот, бывает, не вытерпишь и сковырнёшь её, поддев за отлупившийся край. И тогда, конечно, кожица гибнет, грубеет, желтеет, сочится сукровицей — жди потом, пока под ней нарастёт новая. Так и я, пожалуй, боялся высказать, открыть самому себе волнующие меня мысли. Но теперь — пора.
Сначала вот что — стоит ли жениться? Я ещё достаточно здоров и могу казаться красивым, обаятельным. Я обеспечен и неглуп. Значит, я смогу влюбить в себя девушку, завести семью. У меня ещё могут быть дети и — отчего нет? — я увижу их взрослыми. Одного боюсь — я совершенно не умею жить с людьми. Отлично понимаю, что замкнут на себе. Мой мозг постоянно занят самоанализом, причём довольно поверхностным, когда важны не устремления души, а физиология тела. Есть ли чему удивляться? Всю жизнь главным моим занятием было прислушиваться к тонким изменениям в собственном теле, как прислушивается беременная женщина к своим ощущениям, преувеличивает их, раздувает сверх всякой меры. Так любят порой не такие уж старые и не такие уж больные люди проводить целые дни, судача о том, как именно стрельнуло у них под лопаткой, как трепыхнулось сердце, и уж не щитовидка ли сбоит — отчего ж прям нервы на взводе? На какую жизнь я обреку жену? Что за воспитание дам детям? Живо представляю себе — каждый их шаг мне будет казаться неправильным. В радостном смехе я буду слышать зажатые связки, в беззаботной позе — будущий сколиоз, в топоте и беготне услышу признаки плоскостопия, сощуренные глаза мигом скажут мне о слабом зрении, я буду видеть лысины, прыщи и отёчные лица, я не дам им жить. Но дети будут болезненно привязаны ко мне, супруга же не выдержит намного раньше и уйдёт. Даже предвидя всё это, я всё-таки не нахожу в себе сил сломать собственный нрав, складывавшийся на протяжении десятилетий. Вывод один, сколь ни болезненный он, но сделать его придётся: я должен отказаться от мечты о счастливой семье. Но есть ещё один довод, и он, кажется, играет решающую роль.
Мне нужно дело.
Не занятие, не времяпрепровождение, но дело, которому можно отдаться целиком, о котором можно думать и днём и ночью, не жалея времени и сил, а, значит, дело должно быть достойным. Семья будет мне только мешать, отвлекать на мелкие заботы быта, раздражать и приводить в бешенство — нет. Я должен быть один. Давно взлелеянная, выпестованная мечта требует полного моего внимания, всех сил. Ей суждено стать и женой моей, и ребёнком. Придётся много потрудиться, но и об этом я думал. Кто, в сущности, все эти физики, биологи? Большинство из них ничуть не умнее часовщика, который один раз, когда-то давно, хорошо разобрался во всех этих тонко налаженных вращениях шестерёнок. Есть вполне определённый, довольно ограниченный круг литературы, который мне придётся освоить, пусть на это уйдёт даже десяток-другой лет (я оцениваю оставшийся мне срок лет в сорок; при хорошем медицинском обеспечении и определённой удаче я могу распоряжаться этим временем). Что мне нужно в первую очередь? Понять основы работы перегонного аппарата, разобраться в том, как именно сознание перекачивается по проводам и медным жилам из одной дурной башки в другую? Что происходит в это время с мозгом? Понадобится хотя бы поверхностное знание его биохимии. Ничего, я успею. Это не так уж и сложно.
Помню, когда-то я любил повторять про себя одну мысль — чтобы высоко подпрыгнуть, нужно хорошо разбежаться, а для этого сперва отойти назад. Или иначе — перед полётом нужно упасть, потому что в падении набираешь значительную энергию, пусть и направленную не в ту сторону. Как бы там ни было, упал я знатно. Ещё года полтора уйдёт на восстановление, а после — книги. Но «Алгебру души» Патриса Блорине я начну сегодня же.
Много размышлял о смерти. Зачем, отчего я перестану быть? Имею ли я право жить за чужой счёт? И тогда я понял, что нужно спросить себя — а что ты, Виталька, сумел сделать? Да, ты много и честно работал, этого никто не отнимет. Можешь плюнуть в лицо любому, кто назовёт тебя лодырем, неучем, дураком. Нет, всю жизнь работал, редко оставляя пару дней на отдых. Ты зубрил стихи и слушал лекции, упражнял тело, в котором был, думал над тем, как лучше и правильнее заниматься — физикой ли, гимнастикой, не важно. Ты в самом деле много работал. И чего же достиг? Твои аспиранты смотрят на тебя как на бога — великое достижение! Довольно много знаю — только и всего. Я внимательно читал книги — ничего больше. Я не сумел сделать ничего такого, чего не мог бы сделать всякий, у кого довольно терпения и усидчивости. Не было в моей жизни того гениального скачка, ухода из человеческого в трасцендентальное (должен ли я говорить — божественное?), скачка, о котором я мечтал всю жизнь.
Всё чаще я думаю о том, что мне дана была возможность превзойти себя — тогда, много лет назад, когда я вдруг очнулся от десятилетнего небытия, тогда я решил и уверил себя, что должен заниматься наукой. Что было бы теперь, будь у меня семья? Это подарки, которые так легко получить, незаслуженные, незаработанные, бесценные подарки: любовь женщины, любовь детей. В них, думаю я теперь, я сумел бы найти то, что искал. Сумел бы проколоть пузырь человечного, рационального, познаваемого, обыденного, переступить эту незримую черту, но — нет. Вся твоя жизнь, Виталька, внутри кокона, внутри пузыря. И ты уже не сможешь разорвать его.
Вот видишь, я размышлял так о своей жизни и вдруг ясно понял, что не учёл ещё одну возможность, ещё один, последний шанс, упустить который нельзя. Единственно, как могу я выбраться за эти всё явственнее ощущаемые пределы, скинуть тесные, влажные, сковывающие пелёнки, выйти за границы разума, единственный шанс для меня, не сумевшего это сделать за всю жизнь — смерть.
Нет, я не тешу себя надеждами на вечную жизнь собственной души. Мне представляется это скорее наказанием — не вечной жизнью, но вечным заточением в нерушимом узилище собственных пределов. К слову, всё отчуждённее с каждым годом я смотрю на собственное тело. Мне кажется, что я слишком задержался в нём, что стал слишком с ним свычен, потеряв ту лёгкость ветра, с которой носился по разным головам в молодости. Но — не о том, не о том. Мне не нужно ни заёмной второй, ни вечной жизни. Всё, что могу я, может любой. Всё, что могу я, может хорошо обученный компьютер.
