– Сдается мне, эти штучки по твоей части? - спросил Ультман на галактическом; на шумных улицах Курры, заполненных курлыкающими экипажами и фургонами, они и сами едва слышали друг друга, не говоря уж о посторонних. - Не хочешь ли стать владельцем такой же лавки?
– Да нет, вряд ли, - подумав, ответил Форзон.
– Ладно, приглядывайся. Тебе нужно подобрать несколько занятий.
– Как это несколько? Почему негодно?
– Потому! В случае провала у тебя всегда будет запасной вариант.
– Не понимаю, как можно работать в нескольких местах сразу.
– Четкое планирование, только и всего. Я покупаю и продаю клубни, так? Но еще я регулярно выполняю небольшие поручения в таверне на другом конце города. Иногда я остаюсь там на несколько дней, делаю все, что прикажет наливальщик, сплю, где положат, и довольствуюсь тем, что мне дают. Фокус в том, что я могу прийти в эту таверну в любое время дня и ночи, и никто никогда не удивится. Кроме того, я числюсь помощником у двух агентов Команды Б, которые занимаются торговлей. У них я бываю время от времени, чтобы клиенты запомнили мое лицо. Конечно, для каждого из этих четырех мест у меня отдельная личность.
– Я вижу, ребята, вы все предусмотрели!
– А иначе нельзя. Как любит говорить Леблан, полевому агенту грозит опасность с того самого момента, когда он почувствует себя в полной безопасности.
– А насколько безопасна роль твоего помощника?
' - Не слишком. Поставщики продуктов обычно обходятся без помощи. Если ты пройдешься с моей тележкой один раз, окрестные жители не обратят на это особого внимания, но после второго и третьего начнут интересоваться. Опять же, ты можешь- сколько угодно жить со мной в подвале, но если будешь слоняться здесь в дневное время без дела, соседи не могут не задуматься, на какие средства ты живешь. А стоит лишь людям приступить к обсуждению чьих-то странностей, как появляются королевские шпики.
– Сомневаюсь, что в городе найдется музей, куда бы я мог устроиться куратором.
Ультман расхохотался.
– Я тоже!
– Словом, пока я не вижу, какой работой мог бы здесь заняться. Но я подумаю. Кстати, не выпить ли нам по кружке вина?
– Ни один порядочный куррианец не станет пить спиртное до заката солнца, - серьезно ответил Ультман. - Тем более в столице! Во всяком случае, не публично. Таверны открываются не раньше, чем стемнеет настолько, что добрые люди зажигают факелы.
– И это один из разумных законов короля Роввы?! - сварливо вопросил Форзон.
– Зато на работе горожане трезвы как стеклышко.
– Угу. А заодно казна экономит на освещении улиц. Действительно, здесь необходима революция, и чем раньше, тем лучше.
Тем временем они дошагали до центральной площади, где массивным каменным грибом высился королевский дворец (скорее, замок, подумал Форзон). Над главным входом висело полотнище, огромными буквами извещающее верноподданных Его Величества об очередном фестивале. Королевский амфитеатр, как оказалось, находился в другом конце Курры, за городской стеной.
Уже стемнело, когда Ультман и Форзон пристроились к длинной очереди горожан и вскоре под звяканье бросаемых в глубокую урну монет вошли в амфитеатр через специальную калитку в стене. Длинные каменные скамейки неровными ярусами располагались на крутом склоне природного оврага, на круглой арене внизу стоял небольшой грибообразный домик с несоразмерно большими окнами.
– Королевская ложа, - шепнул Ультман. Он потянул Форзона на верхний ряд, бормоча, что негоже иметь слишком много народу между собой и выходом. В быстро сгустившейся темноте Форзон не видел толком даже соседей по скамейке, а зрители меж тем все прибывали и прибывали. Наконец появился король со свитой: процессия торжественно промаршировала по склону холма, и когда она достигла домика-ложи, вспыхнули факелы вокруг арены, и представление началось.
Первым делом Форзон впился взглядом в короля Ровву, однако на таком расстоянии смог разглядеть лишь грузный силуэт в широких парадных одеждах. Слегка разочарованный, он перенес свое внимание на арену.
На первый взгляд, там царил полный хаос. Два живописца, справа и слева, увлеченно трудились над огромными полотнами (король вручит приз тому, чья картина ему больше понравится, прокомментировал Ультман). Поэт вдохновенно декламировал свой новейший опус: акустика была безупречной, но, увы, большинство аллюзий оказались Форзону не по зубам. Цепочка танцоров двигалась по кругу короткими, спотыкающимися шажками, но каждый мускул на их полуобнаженных телах извивался в лихорадочной пляске. Группа солдат, построенных в плотное каре, стояли просто так, как вдруг в их внутренних рядах произошло некое шевеление: Форзон увидел бутон, медленно распускающийся в пышный цветок, который затем рассыпался в ряд сменяющих друг друга геометрических фигур.
Внезапно арена полностью очистилась, за исключением погруженных в работу живописцев, и служитель в униформе вынес великолепный резной торриль, украшенный богатой инкрустацией. Аудитория, доселе хранившая благопристойное молчание, разразилась бешеными аплодисментами при виде появившегося вслед за ним музыканта.
– Они зовут его Тор, - шепотом продолжал наставлять Ультман. - Это означает, что музыкант слился в единую сущность со своим инструментом. Лучше него никого нет, а ведь этот человек еще молод.
Тор уселся на высокий табурет, торопливо подставленный служителем, и обнял свой торриль, ласково огладив струны раскрытыми ладонями. Глядя на арену во все глаза, Форзон сделал очередное открытие: полый шар, к которому крепятся струны, у инструмента Тора необычайно велик, и усиленный резонанс придает ему такое неповторимое звучание, какое и сравнить нельзя с бряцанием трактирных торрилей. И если высота инструмента должна соответствовать росту музыканта, то диаметр резонатора - его искусству: ведь на большой окружности помещается намного больше струн!
Тор замер на секунду - и начал играть. Казалось, руки музыканта почти не движутся, но из-под его пальцев с изумительной скоростью летели звуки неслыханной силы и чистоты. На финальном крещендо публика дружно взвыла от восторга… И Форзон вместе с нею. Как и все, он вскочил с места, неистово хлопая в ладоши и притоптывая ногой. Когда овация наконец утихла, и зрители снова заняли свои места, он со слезами на глазах признался Ультману, что ни разу в жизни не слышал ничего подобного.
Тор начал вторую пьесу. Стремительно догоняя друг друга, побежали колдовские, невероятные арпеджио, от глубочайших бархатных басов до заоблачного звона ангельски высоких нот… И настала оглушительная тишина. Такая неожиданная, что слух невольно продолжал искать в ней завораживающие звуки торриля.
