– Он умер?
– Покончил с собой. Перед самым концом ходил сам не свой, видно, в том, ином мире, ужасное стряслось. На войне, наверное, всегда дурное случается, на то и война. Но у него был такой вид – в последние дни, – будто он проглотил ядовитого паука. Говорил: «Мы как цветы в оранжерее, не ведаем, на какой почве растем. А там, внизу, где наши корни – эдакая гнусь. От одного представления можно сойти с ума». Я потом все мозги себе сломала, думала – почему он? Ведь не злой человек, наоборот – интеллигентный, совестливый. Клопа прихлопнуть не мог, не то что себе подобного.
– Может, болезнь такая, – сказал Эдвард.
– Не знаю. Он говорил «генетическая память». Сам был биологом и понимал, что передача воспоминаний по наследству – нонсенс с научной точки зрения. Опыт, даже самый страшный, не изменяет ДНК. Это ведь не рентгеновское излучение, не радиация... И все-таки верил, потому что никак иначе объяснить не умел.
В десяти шагах от них вскрикнула Селина. Залаяла какая-то шавка, тонко и переливчато, захлебываясь от глупого щенячьего восторга. Мужской бас гулко скомандовал: «Стоять!» Раздался треск ломаемых веток, а Эдвард представил себе, как собака носится по газону кругами, натыкаясь на кусты. И опять Селина: «Глядите, ежик!» Слева от дорожки белело смутное пятно – ее волосы. Чуть дальше мрак расступался – золотые перья света плавали во тьме, точно кильки в масле, продолговатые и невесомые. За черной стеной кустарника открывался поворот на освещенную улицу.
– Хочешь посмотреть на ежика? – спросил Эдвард.
– Как-нибудь в другой раз, – отозвалась Мари голосом влажным от слез. – Мы, наверное, дальше сами пойдем, там светло.
– Спасибо, что поговорила со мной. Мне стало легче, правда. Знать бы еще, что со всем этим делать.
Ему почудилось, как она в темноте беспомощно пожимает плечами.
– Эдвард, если я чем-то могу помочь – только скажи. Все, что сумею. Это как бы мой долг – перед ним. Понимаешь? А что делать... наверное, постараться понять, что Фердинанд – не ты. Никто не обязан помнить то, что было не с ним.
– Понимаю, – кивнул Эдвард. – Мне бы пропуск в архив, а? Хотя бы на недельку.
– Я попробую. Только в полицию тебя затаскают...
– Плевать.
Они постояли еще пару минут: Мари – опустив голову, Эдвард – щурясь на темно-серое небо, по которому одиноко прогуливалась в белом ситцевом платье луна. То ныряла в дымные тучи, то выплывала на узкую серебряную тропинку. Луна – Селена – Селина.
Недаром говорят, что разделенная беда – половина беды. После разговора с Мари Эдвард и в самом деле почувствовал себя лучше. Вдобавок у него, благодаря негорящим фонарям, появилась ежедневная обязанность: после вечерних сходок «призраков» он отводил Селину на Миттельтеррассы, в то время как ее сестра отправлялась за город на старом форде Айзека.
Медленно тускнел горизонт, загорались огни на другом берегу – и оба они превращались в двух детей, играющих в темноте. Глупая ребяческая забава – «где твоя рука, где моя рука». Пальцы невинно переплелись – не расцепить, не разобрать, где чьи. Река, пегая от лунных бликов, урчала беззаботно, как сытая кошка. В тростниках прятались утки.
– Почему они плавают ночью? – удивлялась Селина, вздрагивая от внезапного кряканья и хлопанья крыльев.
Эдвард стискивал ее локоть.
– А почему мы гуляем ночью?
– Мы не гуляем, а идем домой.
Он тихо смеялся, почти счастливый. Зеркальный блеск воды больше не пугал. Зная, что любое нечаянное серебрение может погрузить его в транс, Эдвард сдался и развернул в спальне створки трюмо. Если демонам прошлого суждено его мучить – пусть это происходит без свидетелей, в его собственной квартире.
Он чувствовал себя счастливым еще и потому, что уже несколько дней не видел Фердинанда, не трясся в окопе, не страдал от вшей и не глох от взрывов, не коченел в стылой грязи. Перед взором Эдварда проходила жизнь маленькой семьи – женщины по имени Ребекка и ее дочери, которую она звала то строго – Ханеле, то умиленно, ласково – Анечкой. Война ощущалась и здесь – врывалась в уютный мирок радиосводками, треугольными письмами без конвертов, иногда – слезами, по ночам, в подушку, порой – полночными бдениями над чьей-то заляпанной до полной мутности фотографией.
Ему нравилась Ребекка, пышная и ладная, с тягучей тревогой во взгляде и короткими сильными руками. Нравилось, как она варит картошку, печет хлеб, повязывает платок. Когда она ложилась спать, гладкие пряди змеями соскальзывали под ворот рубашки, мешались, и женщина сердито заплетала их в две толстые черные косы. Эдвард любил смотреть, как Ребекка зажигает свечи, а потом, закрыв глаза ладонями, тихо бормочет непонятные слова. Точно поет. Хоть смысл их неясен, а звучание странно, в голове отчего-то возникает картинка: два болезненных на вид ангела приближаются к столу. Они становятся за спиной женщины, и лица их серы, как сухая земля, а спины сгорблены под грузом непомерно больших крыльев. Ребекка слаба зрением, путает кастрюли и миски, но не носит очков, как Айзек. Отними она руки от лица, и усталые ангелы показались бы ей прекрасными.
Если мать Эдвард находил симпатичной, то малышкой-дочкой он был искренне очарован. На мать Анечка походила, как день походит на ночь. Бледная и, словно веточка, хлипкая, с длинными светлыми локонами, мягкими, как вымоченный лен, она виделась ему маленькой копией Селины. Только черты лица казались слегка, по-детски, припухлыми, а в голубых глазах светился разум.
Один раз Эдвард по ошибке и назвал Селину Анечкой. Та встревожилась:
– Кто это? Почему?
– Это девочка, которая жила очень давно. Когда нас с тобой еще не было, – улыбнулся он, пожимая ей руку в темноте.
– Как давно? – не унималась Селина. – Что с ней случилось?
– Не знаю, – отвечал Эдвард на оба вопроса. – Наверное, закончила школу... – он задумался на минуту, о чем стоит говорить ей, а о чем не стоит, – вышла замуж. Потом... потом у нее родилась дочка – другая маленькая девочка.
– Это была я? Ты говоришь о моей маме?
– Нет, что ты! – возразил он ошарашенно. – Конечно, нет!
Наверное, любому человеку нужна сказка, чтобы верить. Светлая сказка или страшная, но обязательно с хорошим концом.
«А почему бы и нет? – думал Эдвард, усаживаясь вечером перед зеркалом, с пакетом картофельных чипсов на коленях. Как в кино, только фильм жутковатый в своей реалистичности. – Нет, не мама, конечно, а какая-нибудь пра-пра-пра... как чудачка выразилась».
Вспомнив о Биби, он усмехнулся.
«Кончится война, девочка вырастет, выучится, найдет работу. Тогда, в двадцатом веке с этим не было проблем. Встретит нормального парня, такого, например, как я. И будет так, как будто мы с Селиной уже когда-то жили и любили друг друга – только она не поглупела от менингита, а я не болтался без дела, как мочалка в проруби... А Фердинанд? Дай Бог и ему, пусть невредимым вернется домой».
