Вот и все тебе воспоминания. Они же, блин, — впечатления...
— Стас Зиновьич! Ради бога. Пустите за руль.
— Нет. Ты пьяный.
— Да какой я сейчас пьяный. Ей-богу, весь хмель со страху выветрился...
— Будешь знать, как в будний день надираться.
— Да не надирался я, что вы, в самом деле. Пивка немножко выпил с ребятами...
...Как, интересно, Майкл удержался на хвосте во время этой гонки? Локатора у него никакого нет. Рванул я — с места, сразу ушел в отрыв, ему ведь еще среагировать надо было... И как он сейчас на обычной «керосинке» за мной поспевает?.. Правда, у него мотор усиленный. Э, да при чем здесь мотор усиленный — ПРОФИ!..
Он нашарил микрофон.
— Майкл?
— Я, господин Президент.
— Как дела?
— Все о'кей. Сушим подштанники помаленьку.
— Артему, конечно, уже наябедничал?
— А как же? Доложил, как положено.
— «Как положено», «как положено»... На хвосте-то у меня хорошо висишь? Со своей «керосинкой»?
— Тянем помаленьку, — бодро ответствовал Майкл. Слишком уж бодро.
— Ясно. Но если все-таки отстанешь, помни: поворот на Красную Вишерку, сто пятьдесят девятый километр. А дальше — по указателям...
— Я знаю маршрут, господин Президент... Да и не отстану я, вы не беспокойтесь.
— Ох, ох, ох — какие мы уверенные! Ладно. Надеюсь на тебя... Over.
Надо было бы связаться также и с генералом, но он — боялся. Он вообще старался не думать о Виконте, и он не думал о нем — Виконт присутствовал где-то неподалеку — тоскливо и безнадежно, словно свернувшаяся в клубок боль, оглушенная анальгетиком. Очень хотелось поддать еще газку, вообще перейти на воздушную подушку — в режим полета, — но тогда появлялся риск сожрать задолго до цели все горючее и остаться уж вовсе на бобах. Конечно, если быть уверенным, что на повороте обязательно встретит эскорт, тогда можно было бы и рискнуть, но он решил теперь ни в чем не быть уверенным. У него было ощущение, что лимит удачи на сегодня (и на много дней вперед, наверное) он уже исчерпал... А может, дозаправиться? Бензоколонки — каждые пятьдесят-сто километров, скоро должна быть очередная. Это — можно было бы. Но — время... ВРЕМЯ! Времени нет совсем. Как денег. Как здоровья. Либо его — не хватает, либо нет совсем...
Бензоколонка возникла вдали в мерцающей метели, словно маленький рай местного значения, — сверкающая огнями, ласковая и заманчивая. Надо решаться. Заправка — это пять минут минимум. Со всеми рекламными штучками, неизбежными и вязкими, как сладость рахат-лукума.
— Заправляться будем? — спросил он.
— А сколько в баке?
— Четверть бака, чуть больше.
— До Луны хватит, — произнес Ванечка в той плебейской манере, которую усвоил себе в последнее время — исключительно для тех моментов, когда они ссорились.
— Хватит ваньку валять, — сказал он постному личику в зеркале заднего вида.
— А я и есть — Ванька.
— Ты не Ванька. Ты — Иван. В крайнем случае — Ванечка.
Ванечка сказал:
— А мне не нравится, Стас Зиновьич, когда вы со мной разговариваете как с вашим холуем.
— Неправда. Как с сыном. Но — с дурным.
— Так с сыном не разговаривают.
— А тебе, интересно, откуда знать, КАК с сыном разговаривают?
— Оттуда же, откуда и вам. Прошу прощенья.
— Слушай, неужели ты так и не осознал своего окаянства?
— Ну осознал, осознал я уже все! — отчаянно возопил Ванечка. — Но только что же мне теперь — жабу съесть?
— Не надо есть жабу... — машинально сказал он. Кто-то бежал наперерез по дороге. В белом. Появившись у обочины справа. Бежал как-то странно. Нелепо как-то. Наполовину бежал, а наполовину словно бы полз. Человек. Похожий на большое искалеченное насекомое.
— Эй!.. — успел крикнуть над ухом Ванечка.
Тормозить уже поздно было. Сейчас перевернемся, спокойно подумал он, словно это было кино, которое они вместе смотрели. Человек стоял на коленях. Совсем уже близко. Тянул руки. Хотел, наверное, чтобы его подобрали. Или убили...
Надо было повернуть руль на некую долю градуса, и тогда удалось бы пройти рядом, на расстоянии в один волосок, и при этом остаться на колесах. Ванечка успел еще раз вскрикнуть — не то «ай!», не то «мать!». И всё. Не стало больше никого впереди. Серебрилась и мерцала там только совсем близкая теперь бензоколонка, заманчивая, словно ледяной бокал с искрящимся — для пересохших губ... В зеркале заднего вида белый человек на коленях стоял с поднятыми руками. Теперь он вспомнил, что человек этот был белый потому, что в белье: полотняная белая рубаха и полотняные кальсоны, каких не носят уже, наверное, с полвека. Лица у человека не было. Волосы были — клочьями и космами, кальсоны были, а лицо как бы отсутствовало вовсе...
Майкл прошел левее — сверкнул, ослепительно и грозно, всеми своими шестью фарами-прожекторами, и вот они уже снова одни на шоссе, нет странной, жалкой и страшной фигуры без лица, ничего и никого нет, кроме двух автомобилей, свирепо и мощно впивающихся в ледяную редкую метель.
Бензоколонка придвинулась, озарила правый глаз разноцветными мигающими огнями (несколько десятков разнокалиберных автомобилей, шевелящиеся черные фигурки между ними и — на фоне сияющих витрин — десятиметровые стереоизображения крутых парней, закуривающих «вортекс») и сгинула позади. Он вдруг осознал, что едет гораздо медленнее, чем раньше, — меньше ста пятидесяти, — попытался надавить на газ, но нога отказалась его слушаться. Это было что-то вроде безболезненной, но несомненной судороги. Нога не хотела ехать быстрее.
— Я ведь его чуть не убил, — сказал он сквозь зубы.
— Да уж, — откликнулся Ванечка. — Псих ненормальный...
— Это ты о ком?
Ванечка поперхнулся хохотком.
— Оба хороши.
— Я боюсь звонить генералу, — признался он неожиданно для себя самого. — Я боюсь, что он скажет: зря, блин, стараетесь, поздно. А я тут дурака какого-то чуть не размазал по радиатору...
— Стас Зиновьич, ну что вы, ей-богу? Вы посчитайте, сколько раз вы так вот уже мчались...
— Обычно — меня мчали.
— Ну, или вас мчали... Раз двадцать, наверное?
— Наверное. Я сначала считал, а потом перестал — из суеверных соображений.
— Вот видите. И каждый раз все было о'кей. Он крепко за вас держится, наш Виктор Григорьевич.
— Как за последнюю соломинку...
— Как за пароход, — сказал Ванечка. — Или — как за берег. Это будет еще точнее.
— Ты меня успокоил, — сказал он, и они замолчали.
Потом он заставил все-таки себя взять микрофон.
— Сто второй, — откликнулся молодой голос. Незнакомый. Вполне холуйский и в то же время — дьявольски самодовольный. Штабной.
