Ко времени смерти отца близнецам сравнялось по сорок. Один из них, Ансельм-младший, был, по слухам, любимцем матери – возможно, потому, что больше походил на отца. Так или иначе, после ее смерти, когда мальчики были еще едва ли не детьми, нам приходилось слышать про нелады между старым и молодым Ансами, меж тем как Вирджиниус, второй из близнецов, старался их помирить, навлекая на себя за все свои труды проклятия с обеих сторон; ну такой уж он был, этот Вирджиниус. А у молодого Анса был свой норов. Лет в восемнадцать-девятнадцать он сбежал из дому, и десять лет о нем не было ни слуху ни духу. А когда вернулся, они с братом уже были совершеннолетними, и Ансельм официально потребовал от отца, чтобы тот разделил землю – которая, как выяснилось, находилась всего лишь под управлением старого Анса, – с тем чтобы он, молодой Анс, получил свою долю. Старый Анс ответил свирепым отказом. Не приходилось сомневаться, что и требование было высказано в не менее свирепой форме, очень уж они – старый Анс и молодой Анс – походили один на другого. И еще до нас донесся слух, что, как ни странно, Вирджиниус стал на сторону отца. Да-да, такой пронесся слух. Видите ли, земля как была, так и осталась неразделенной, и мы прослышали, будто между ними разгорелась ссора, даже для них невиданная по своей свирепости – настолько свирепая, что вся прислуга, негры, разбежалась и вернулась домой только под утро; и в какой-то момент молодой Анс удалился, взяв с собой принадлежавшую ему упряжку мулов; с того дня и до самой смерти отца, даже после того как Вирджиниусу тоже пришлось покинуть дом, Ансельм ни словом не перемолвился ни с отцом, ни с братом. Правда, на сей раз из округа он не уехал. Он просто поселился в холмистой местности («откуда – по словам кого-то из наших, с которыми все были согласны, – можно увидеть, чем занимаются старик и Вирджиниус») и ближайшие пятнадцать лет жил затворником в двухкомнатном домике с земляным полом, сам себе готовил и в город ездил на своей паре мулов раза четыре в год, не больше. Было дело, его арестовали и судили за то, что он гнал виски. Защищаться он не стал, но и вины не признал тоже, был оштрафован разом за нарушение закона и неуважение к суду, и когда его брат Вирджиниус вызвался заплатить этот штраф, впал в ярость, точь-в-точь на манер отца. Он накинулся на Вирджиниуса прямо в здании суда и по собственному настоянию был посажен за решетку, а через восемь месяцев освобожден за примерное поведение и вернулся в свою хибару – угрюмый, неразговорчивый, остроскулый мужчина, которого откровенно сторонились и соседи, и совершенно незнакомые люди.
Второй из близнецов, Вирджиниус, далеко от дома не уехал и обрабатывал землю, к которой так и не сумел привязаться при жизни его отец. («Откуда бы он здесь ни взялся, – говорили люди о старом Ансе, – и какое бы воспитание ни получил, фермерскому делу его точно не учили». И, сойдясь на этом, мы говорили между собой: «В этом-то и беда, отсюда-то все раздоры между ним и молодым Ансом: тот не может видеть, как отец разоряет землю, которую мать предназначала ему и Вирджиниусу».) Но Вирджиниус далеко от отца не уехал. Радости ему от этого, верно, было немного, и потом, когда случилось все, что случилось, говорили, что Вирджиниусу следовало бы знать, что ничего хорошего из такой близости не выйдет. А еще по прошествии времени говорили: «А может, он и знал». Ведь это Вирджиниус. Разве скажешь, что он тогда думал, да и вообще что у него в голове творится. Старый Анс и молодой Анс – у этих все на лице написано, точно в воду глядишь. Пусть мутную, но все равно видно, что у них на уме. Но никто не сказал бы, о чем думает или что собирается сделать Вирджиниус, пока оно само не выйдет наружу. Мы не знали даже, что и как получилось, когда Вирджиниуса, тянувшего лямку в одиночку десять лет, пока молодой Анс пребывал где-то далеко, в конце концов тоже унесло из наших краев; сам он об этом никому ни слова не сказал, наверное, даже Грэнби Доджу. Но мы знали старого Анса, и мы знали Вирджиниуса и примерно могли себе представить, как оно все сложилось.
На наших глазах старый Анс целый год не мог успокоиться после того, как молодой Анс забрал своих мулов и уехал в горы. И вот в один прекрасный момент взорвался, скажем, примерно так:
– Думаешь, теперь, как твой братец смылся, тебе остается просто болтаться неподалеку да ждать, пока вся земля достанется тебе, так, что ли?
– Вся земля мне не нужна, – сказал Вирджиниус. – Мне нужна только моя доля.
– Ах вот как, – сказал старый Анс. – Тебе хочется получить ее прямо сейчас, в узелке, верно? Стало быть, ты вроде братца требуешь, чтобы, когда вы оба стали совершеннолетними, земля была разделена.
– Да нет, мне бы просто заиметь хоть небольшой участок и обрабатывать его как положено, все лучше, чем смотреть, как земля пропадает, – сказал Вирджиниус, все еще спокойно, все еще мягко. Никто у нас в округе не видел, как Вирджиниус выходит из себя или даже просто раздражается, даже когда Ансельм едва не накинулся на него в суде из-за штрафа, он оставался спокоен.
– Ага, вот чего тебе хочется, – сказал старый Анс. – И наплевать на то, что я все это время трудился, платил налоги, а вы с братом только и знали что каждый год откладывали деньгу, и это без всяких налогов!
– Ты и сам знаешь, что Анс и никеля не скопил за всю жизнь, – сказал Вирджиниус. – Можешь говорить о нем все что угодно, но не кори его в скупердяйстве.
– Ах ты боже ты мой! Ну ему хоть хватило мужества явиться сюда и потребовать то, что он считал своим, и убраться, когда ему отказали. Но ты!.. Ты-то, со своим сладким язычком, нацелился просто дождаться, пока я помру. Плати налоги за свою долю и за все время, что матери нет, и забирай землю.
– Нет, – сказал Вирджиниус, – ничего я платить не буду.
– Не будешь? – сказал старый Анс. – Нет? Ага, нет. Верно, зачем тратить денежки за какую-то часть, если можно подождать и в один прекрасный день получить все, не потратив ни цента. – Далее, в нашем соображении, старый Анс (до этого момента, думалось нам, они сидели и разговаривали как цивилизованные люди) поднялся и, сдвинув густые брови, потряс взлохмаченной головой. – Убирайся из моего дома! – сказал он. Но Вирджиниус не пошевелился, не встал, просто смотрел, как отец, старый Анс, надвигается на него со стиснутыми кулаками. – Двигай отсюда. Убирайся из моего дома. Иначе, видит бог…
На сей раз Вирджиниус вышел из дома. Не выбежал, вышел неспешно. Собрал пожитки (их у него было побольше, чем у брата, кое-что скопилось по мелочишке) и отправился за четыре-пять миль в дом к родственнику – сыну одного из наших, приходившемуся дальней родней матери Вирджиниуса. Родственник жил один, при ферме, тоже хорошей, но к тому времени заложенной-перезаложенной, потому что он, родственник, тоже не был фермером, а был наполовину торговец скотом, наполовину бродячий проповедник – невысокий, рыжеволосый, невзрачный мужчина, на которого посмотришь и, пройдя мимо, тут же забудешь, – скорее всего, и в этих занятиях – ни в одном из них – преуспевший не больше, чем в фермерском деле. Ушел Вирджиниус не спеша, без той глупой и демонстративной бесповоротности, с какой уходил его брат, хотя, как ни странно, мы ею молодого Анса не попрекали. Дело в том, что и на Вирджиниуса мы всегда посматривали немного искоса; слишком уж он был хладнокровен. А ведь это в человеческой природе заложено – веришь больше тем, кто не всегда способен держать себя в руках. Между собой мы называли Вирджиниуса хитрецом и не были удивлены, узнав, что он потратил свои сбережения на то, чтобы выкупить из залога ферму своего родственника. Точно так же не удивились мы, когда год спустя стало известно, что старый Анс отказался платить налог на землю, а за два дня до того, как его недвижимость должна была быть изъята, шериф получил анонимный перевод на сумму, в точности равную задолженности Холланда. «Точно, Вирджиниус подсуетился», – решили мы, потому что кто бы еще мог послать деньги, не назвав своего имени. Шериф уведомил старого Анса, что долг погашен.
– Катитесь к черту и выставляйте землю на торги, – заявил старый Анс. – А если эта парочка, семейка чертова, считает, что им остается только сидеть да ждать, пока…
Шериф дал знать и молодому Ансу.
– Земля не моя, – откликнулся тот.
Шериф уведомил Вирджиниуса. Вирджиниус явился в городок и самолично проверил всю бухгалтерию.
– Сейчас у меня и без того большое хозяйство, – сказал он. – Но, конечно, если ферма ему не нужна, надеюсь, мне удастся купить ее. Впрочем, не знаю. Ферма хорошая, на нее любой глаз положит, да и задешево ее не купишь.
Вот и все. Ни раздражения, ни удивления, ни сожаления. Но он был хитрецом; мы не удивились, узнав, что шериф получил конверт с деньгами и неподписанной запиской: «Налог за ферму Ансельма Холланда. Квитанцию об оплате переслать Ансельму Холланду-старшему». Точно, Вирджиниус подсуетился, решили мы. Весь следующий год мы то и дело поминали Вирджиниуса: живет в чужом доме, обрабатывает чужую землю, а та, на которой он родился и которая принадлежит ему по праву, на его же глазах скудеет и скудеет. Ибо к тому времени старик вовсе забросил ее; с каждым годом обширные поля все больше зарастали чертополохом и превращались в пустырь, хотя из января в январь шериф исправно получал почтой анонимный денежный перевод и пересылал квитанцию старому Ансу, потому что старик теперь вовсе не приезжал в городок, а дом, где он жил, постепенно разваливался, и никто, кроме Вирджиниуса, здесь не появлялся. Пять или шесть раз в год он подъезжал на лошади к парадному крыльцу, и старик выходил и яростно рычал на него и поносил последними словами. Вирджиниус спокойно выслушивал брань, перекидывался парой слов с немногими оставшимися неграми и, убедившись, что отец жив-здоров, уезжал. И все, больше здесь никто не появлялся, хотя время от времени можно было издали увидеть, как старик объезжает унылые, неухоженные поля на старой белой коняге, которой суждено было убить его.
