Теперь уже недолго. Старость, которая в более молодые годы маячила где-то в голубой дымке, как край умиротворенной мудрости, как полотна позднего Тициана, заполненные огромными, печальными, поверженными фигурами, теперь, когда он стоял на ее пороге, сулила в лучшем случае забывчивость, раздражительность, унизительные немощи: ревматизм, несварение желудка, ватные ноги, глухоту, непрерывный звон в ушах. На пороге старости - так он теперь думал о себе изо дня в день. Вообразить себя уже переступившим этот порог значило бы признать реальность смерти, а на это он все еще не был способен. Фанни - та не признала ее до самого конца, и, как было известно Хью, ее духовник священник Дуглас Свон, много раз посещавший ее, так и не решился навести разговор на состояние ее души. Фанни просто недоступно было сознание, что все люди смертны, и в этом смысле к его большому горю даже примешивалась какая-то неловкость за нее.
"Если ты обличениями будешь наказывать человека за грехи, то рассыпается, как от моли, краса его".
Его-то краса, сколько ее ни было, несомненно, рассыпалась за последние годы. Некоторые его сверстники сохранились лучше, подумал он и посмотрел на своего старого друга и соперника Хамфри Финча. Вот у него, например, хоть волосы остались. Хамфри стоял под зонтом в почтительной позе, важно склонив свою завидную голову с густой белой гривой, устремив задумчивый взгляд на внука Хью. Хамфри был яркий человек, а Хью скучный; и, хотя карьера Хамфри безвременно оборвалась после одного эпизода в Марракеше, на который даже Британская дипломатическая служба, столь терпимая ко всяким причудам, не могла посмотреть сквозь пальцы, Хью до сих пор считал, что из них двоих Хамфри оказался удачливее. Сам он, после того как решил или, вернее, убедился, что художника из него не выйдет, сделал карьеру на гражданской службе, если не головокружительную, то, во всяком случае, безупречную, такую, что могла даже считаться выдающейся. Уходя в отставку, он услышал много лестных слов из высоких инстанций. Да, он мог считаться выдающимся человеком, как мог считаться примерным мужем, и мало кто знал достаточно, чтобы это оспорить. Но грозный ужас и великолепие жизни обошли его стороной.
Хью перевел взгляд на соседний зонт, под которым виднелась необычайно модная шляпа и необычно опечаленное лицо жены Хамфри Финча Милдред - она никогда особенно не любила Фанни, но по случаю похорон изобразила на лице глубочайшую меланхолию и даже пролила несколько слезинок. Под руку ее держал не муж, а ее младший брат, красавец полковник Феликс Мичем. Он поднял зонт высоко над ее головой и, хотя обе руки у него были заняты, умудрялся выглядеть так, словно стоял во фронт. "Бедная Милдред" называли ее те из знакомых, которые знали (а кто теперь не знал?) о скандальных склонностях ее мужа. Но Милдред меньше всего взывала к жалости - Милдред, с которой Хью обменялся страстным поцелуем однажды летним вечером, больше двадцати пяти лет назад, когда оба они были не совсем уже молодые, разумные семейные люди. Любопытно, подумал он, глядя, как она прикладывает к глазам платочек, помнит ли она еще этот забавный случай?
"Дней лет наших - семьдесят лет".
Фанни не дожила до положенного срока. Болезнь настигла ее раньше. И ему самому еще осталось три года. Ну что ж, Фанни прожила хорошую жизнь, она вышла замуж за выдающегося человека, родила двух детей, она любила своего мужа, и детей, и своих внучат, и своих собак и кошек. Наверно, она была счастлива. Нельзя сказать, чтобы жизнь обманула ее. Хью вспомнились другие похороны. Когда его старший внук Стив, сын Рэндла, умер от полиомиелита, Хью овладела неистовая ярость и тоска, совсем не похожая на нынешнее тихое горе. Смерть Стива была чем-то неоправданным, изощренно жестоким, и Хью сходил с ума, тщетно ища, кого обвинить в этой жестокости.
После смерти Стива все пошло вкривь и вкось. На похоронах Рэндл был мертвецки пьян и потом уверял, что Энн "так и не простила его". Скорее, пожалуй, он сам не простил Энн, на которую с помощью какой-то дикой, фантастической логики взвалил ответственность за свою утрату. Напился пьян на похоронах и с тех пор напивался все чаще и чаще. В сыне он, несомненно, любил и потерял собственное бессмертие, лучшую, светлую часть собственного "я", ведь мальчик был поразительно похож на него. Откуда в нем было это обаяние, спрашивал себя Хью. Уж конечно, не от Фанни и не от него самого. Он скучный человек и лишен обаяния, такие вещи знаешь безошибочно. Теперь все помнят, как обаятелен был Стив, и забыли, что у него, как и у отца, был "невозможный характер". Однако, размышлял Хью, люди, которые, подобно Стиву, подобно Рэндлу, пленяют сердце, несмотря ни на что, именно поэтому заслуживают порождаемой ими любви. А вот достойных, правильных, таких, как Энн, тех по злой иронии судьбы не любят. Хью уже давно перестал упрекать себя и даже удивляться, что не любит Энн. Он признавал и уважал ее достоинства, восхищался ею, но более теплого чувства не рождалось. А впрочем, когда она была молода и волосы у нее были рыжие, как у Миранды, Рэндл влюбился в нее, и даже теперь, как болтают в деревне, Дуглас Свон, хотя и вполне счастлив в браке, любит ее чуть-чуть более пылко, чем пристало духовному пастырю.
Хью слегка повернул голову, и ему стал виден за спиной у Энн благочестивый профиль Дугласа Свона и, как показалось его скошенному взгляду, на том же месте, словно второй портрет, снятый на одну пленку, красивое лицо Клер Свон, ее круглые, навыкате глаза, горящие живым любопытством. После того как Фанни два месяца назад перевезли в клинику в Лондон, Дуглас Свон несколько раз приезжал из Кента навестить ее, а сегодня они приехали оба - очень любезно с их стороны, притом что они так заняты, подумал Хью с раздражением. Хорошо хоть, что заупокойную службу читает не Свон. Слушать, как эти исполненные грозной силы слова опошляются человеком, о котором ты знаешь, что он если даже и тверд в вере, то, во всяком случае, глуп, было бы совсем уж невыносимо. Досада Хью еще усилилась, когда он вспомнил, что обещал после похорон отвезти Свонов домой, в Кент. Ему так не хотелось, так ужасно не хотелось возвращаться в Грэйхеллок, в большой осиротелый дом, к нескончаемым, приевшимся розам. Но там столько еще нужно сделать, столько отдать распоряжений, наконец, просто прибрать, раз бедной Фанни больше нет. Ну что ж, он все сделает, а потом будет свободен. Он будет свободен. А между прочим, что это значит?
"Ты положил беззакония наши пред тобою и тайные грехи наши пред светом лица твоего".
К счастью, подумал он, его-то грехи действительно были по большей части тайными. Да, он считался примерным мужем. Про Эмму Сэндс никто не узнал. Пронесло. Может быть, когда придет его час, это и стоит вырезать на его надгробном камне: он вышел сухим из воды, пронесло. Хорошая карьера, хороший брак. Про Эмму Сэндс никто не узнал, то есть никто ничего не знал наверняка: ведь люди так мало замечают и так быстро все забывают. Фанни, конечно, знала, но Фанни так трудно было в это поверить, она так растерялась, так не способна была постичь эту неподвластную разуму бурю чувств, что позднее как бы сделала вид, что ничего не случилось. Казалось, она начисто все забыла, и этого Хью, в сущности, тоже не мог ей простить. Оттого что он избавил ее от подробностей, она так и не поняла, что чуть не потеряла его. Но правда ли это, в тысячный раз задал он себе бесполезный вопрос, что она чуть его не потеряла? Ведь он как-никак был воспитан в уважении к условностям.
