- Ничего она не выкинет. Это ты ее выкинешь, доктор Уэда, только вот я не могу понять, за что? Не за увлечение театром же, в самом деле...
Сидней посмотрел себе под ноги, засопел. А правда, и что это он взъелся на нее? Он вспомнил ее строгое лицо, ее очень светлые волосы, разделенные безукоризненным пробором, и аккуратный халатик, не с одним, а с двумя нагрудными карманами, и ее способность одинаково ловко работать обеими руками... Симметрия - это достаточно унылое свойство у молодой женщины. Но не это было главное в сестре Сааринен. Главное доктор Уэда сформулировал только сейчас - это безнадежная НИКОМУНЕНУЖНОСТЬ.
- Ей-ей, ты меня заинтриговал. Так что же ты, светило глиптопересадок, можешь инкриминировать сопливой практикантке?
- Сейчас - ничего. Но когда смогу - будет поздно. У меня такое ощущение, что она может оказаться фанатичкой.
Он проговорил это медленно и уверенно, хотя никогда раньше об этом не думал. И сам удивился сказанному.
- Ну ты загнул, милорд Сидней Дж.! - Арсиньегас удивился не меньше его. Ты понимаешь, в двадцатом веке до нашей эры можно было быть солнцепоклонником, но нельзя - убежденным монотеистом. В двадцатом же веке нашей эры еще по каким-то причинам можно было быть христианином, но нельзя - убежденным солнцепоклонником. Еще через два века можно было быть фанатиком науки, но уже никак - религии. Сейчас фанатиком быть вообще нельзя, ибо фанатизм упразднен, как дифтерит. Я излагаю достаточно популярно для костоправа?
Что-то со мной происходит, думал Сидней. Нужно отвечать ему, а язык не поворачивается. Устал, наверное. Устал вообще, и от Дана в частности. Если встречаешь школьного приятеля и три вечера подряд треплешься с ним так, словно вы оба еще сидите верхом на парте, то на четвертый день надо либо становиться друзьями, либо переходить на деловой язык. Либо расставаться. Дружбы не получилось в школе, не будет и теперь. Но тогда не заходи дальше эпического "а помнишь?..", и весь этот нелепый, непонятно как возникший разговор о сестре Сааринен - инцидент досадный и никчемный.
- Да, так мы остановились на том, что ты меня выписываешь.- Дан, словно догадавшись о его мыслях, спас положение.
Доктор Уэда облегченно пошевелил плечами.
- Да-да, - подтвердил он, - выписываю. Всенепременнейше. С рассветом можешь отправляться на все четыре стороны. И вызови свой любезный гидромобиль, а то у нас лишних не держат.
- Прелестная ситуация: тебя - в шею, а ты скачешь от радости, как зайчик. Сейчас вызову. Это у тебя дальний фон?
- Средний, но миль двести он покроет.
Дан потянулся за усатой плюшкой портативного передатчика, оглянулся - за тяжеловесной портьерой угадывался балкон.
- Я сейчас, - сказал он и вышел за портьеру.
Балкон нависал над желтой посадочной площадкой, широким пятидесятиметровым кольцом опоясывавшей весь Мерилайнд. Радиальные пирсы, расположенные через равные промежутки, делали этот плавучий остров похожим на гигантского краба, уныло распластавшегося на поверхности океана в шестидесяти милях от Земли Королевы Мод. Около трехсот квадратных километров занимала акватория Южной донорской станции, и над всем этим районом не пролегало ни одной регулярной трассы, сюда не пропускалось ни единого циклона, и океан ершился не больше чем на два с половиной балла. Заповедная зона была открыта только кораблям и мобилям системы санитарной службы.
Дан прищурился, всматриваясь в дымку горизонта. В хорошую погоду Земля Королевы Мод была отсюда видна - сизая полоска юной, наконец-то прижившейся хвои, за которой - гряда ледников. Возле Мерилайнда льда уже не увидишь: микроклимат акватории стойко держался на десяти градусах тепла по Цельсию, а пришлые айсберги уничтожались на границе заповедника.
Вьюжной антарктической зимой эта акватория казалась сверху круглым глазком проруби, теплым голубым пятачком, отогретым на морозном стекле нетерпеливым ребячьим дыханием; кто-то даже пытался назвать её "водой обетованной", но прозвище не привилось, потому что посередине этого спокойного озерца с ледяными берегами неуловимо покачивался на гравитационных якорях искусственный остров, хранящий в подводном нутре неправдоподобный, драгоценный и почти чудовищный груз.
Дан вызвал свою станцию и велел выслать ему с Рисер-Ларсена одноместный мобиль спокойного нрава. Он уже взялся было за толстенную портьеру, хранящую кабинет главного врача от назойливого незакатного солнца, как вдруг там, внутри, прозвучал ровный голос, произносивший слова чуточку более отчетливо, чем обычно,- так диктуют по фону распоряжения: "Сестра, примите донора 2446/19-М, регенерация крови в объёме тысячи семисот кубиков. Гомеостезин, как обычно. Всё".
Когда Арсиньегас приподнял занавеску, внутренний фон был уже выключен. Что было там, на экране? Только лицо сестры, по тону Сиднея -той самой практикантки, или... или еще и контейнер? Тот самый контейнер, в котором заключен донор номер двадцать четыре сорок с чем-то и как там далее?
Доктор Уэда не обернулся, когда Дан, споткнувшись о порожек, появился в кабинете. И руку с пульта внутренней связи он не убрал - она так и осталась лежать на каком-то тумблере.
- Между прочим, я решительно настаиваю на твоем отпуске, - проговорил Сидней. - Только не вздумай ринуться на экватор. Никакой повышенной влажности, никакого высокогорья. И не меньше тридцати дней, - он оглянулся через плечо на Дана. Двадцати, леший с тобой. Но это - мое последнее слово.
Дан милостливо кивнул.
- А потом вернешься на свой Рисер-Ларсен?
Дан беззаботно пожал плечами.
- Что, переманивают куда-то?
- На Марс,- нехотя проговорил Да
- Полетишь? Против климата я не возражаю.
Снова неопределенное движение.
Доктор Уэда приготовился высказать свои соображения по этому поводу, но в этот миг под его руками пискнуло, и приглушенный женский голос спросил: "Дезактивация?"
- Да нет же, нет, какая может быть дезактивация после откачки крови? - Он раздраженно выключил тумблер звукового канала, словно спустил курок.- Как чувствовал! Дубина симметричная.
- Послушай-ка, Сид,- Арсиньегас обошел массивный письменный стол и присел на краешек внутристанционного пульта.- Почему ты выключил экран? Не хочешь, чтобы я увидел... этого?
Теперь доктор Уэда неопределенно повел плечом.
- Но почему? - настаивал Дан.
- Можно, я не буду объяснять? Это традиция врачебной этики. Родных не пускают в прозекторскую. Человеку не показывают его донора. Не принято.
- Но ты-то своего видел?
- Нет. Даже я.
- Хм... Но ведь могу же я смотреться в зеркало!
- Вот этим и удовлетворись.
- Послушай-ка, Сид, а тебе не кажется, что подобными табу вы только нагнетаете ту атмосферу, которая распугивает ваших практикантов? Мифологическая антивизуальная ситуация, а-ля Амур и Психея. Вы бы еще распространили легенду, что у человека от взгляда на собственного донора кровь свертывается. Взаимодействие парных пси-полей, или еще какая-нибудь квазинаучная мистика. Зачем вы делаете из донора этакого гоголевского Вия? Ведь это просто мешок с костями. Баллон с кровью моей группы. Почему же на это нельзя смотреть?
