Так думает Калиса. Все это она сопровождает легкомысленным щебетом, и видно, что Леонт давно привык к этой ее манере и не обращает внимания, а думает о чем-то, что не относится к настоящему моменту. Порой по его губам пробегает странная улыбка, и Калиса находит это забавным.
Сам он одет в ночную пижаму и бос. Пяткой чешет бок белой лохматой собачонке, которая поглощена выпрашиванием подачек у хозяйки и Мемноном — Тем, кто порой показывается из простенка между ножкой стола и плитой и ловко щелкает ее по носу, и от этого она ворчит на ногу хозяина.
В окно поверх сосен, сквозь ватные разрывы туч, падают первые лучи солнца, и Мемнон, или Тот, кто живет в простенке, отдергивает занавеску.
— Милый, налей, наконец, мне чаю! — слышит внезапно Леонт. Оказывается, он так задумался, что пропустил ответственный момент в утреннем моционе, к тому же Мемнон, заигравшись с Лючией, не упредил такой поворот событий.
Калиса на момент умолкает, смотрит удивленно и требовательно (но это всего лишь легкий пируэт, движение брови, за которым скрыта своя игра) и тут же переходит на прерванную фразу.
— О чем же это я — ах да, — о вчерашней вечеринке, украшением которой был один из умнейших людей. Как он трактовал Кардама, а его мысли о Канте и Ямвлихе! Да и имя у него редкое, но кого теперь этим удивишь — Арест. Может быть, стоит познакомиться поближе? Конечно, это не Гурджиев и, возможно, не так интересен, но все равно пригодится в работе. В конце концов, все новое — не самое худшее.
Ее мелко завитые колечками волосы мило подрагивают в такт фразам.
Леонт морщится. Попытки навязать чужое мнение всегда его раздражают.
Он убирает ногу с ноги, тянется за чайником, и собачонка под столом безмолвно скалит белые зубы.
Разумеется, он поухаживает за женой и даже сделает это с удовольствием и галантностью. За два года семейной жизни он не утратил желания нравиться ей. Он даже знает, что сейчас наклонится и поцелует жену в сгиб локтя, туда, где кожа пахнет нежно и приятно розовым мылом, и этот жест — само собой разумеющееся, ведь Леонт основательно вышколен, хотя это всего лишь ритуал, привычка, не более. И он отдает себе отчет в той мере, в которой мужчины, вообще говоря, способны на подобный анализ.
Чай налит. Леонт припоминает, сколько должен положить ложек сахара и сообщала ли сегодня жена что-либо по этому поводу, отмеряет положенную порцию и, приподняв чашку и непринужденно улыбаясь, передает жене.
В следующий момент что-то происходит: то ли дрожащий блеск зайчиков на стене меняет ритм, то ли ветер прорывается сквозь стекла и топорщит волосы, то ли стены на мгновение теряют геометрически правильные очертания. Даже Мемнон невольно оборачивается и оставляет Лючию в покое.
Леонт инстинктивно закрывает глаза, а когда открывает, то обнаруживает, что мягко подпрыгивает на заднем сиденье мчащегося автомобиля.
В первый момент у него такое ощущение, что он посреди необъятного кожаного поля, холмы которого перетянуты пологими оврагами с отвесными склонами. Тени от вершин бесконечно долго вытягиваются вдаль и с пугающим безразличием несутся по кругу в хаосе симптоматического калейдоскопа сменяющихся цветов, вспышек предсознания ложных образов, слишком коротких, чтобы оформиться окончательно, теней, блеска полунамеков и тональностей, трепета воображения и сожаления о немыслимом. Он, как завороженный, поглощен свистопляской фантазии. Ему начинает казаться, что все его страхи безотчетно повинуются этому дикому, нелогичному ритму с жестокостью необходимого условия подчинения, в котором невозможно найти опору сознанию, и он с удовольствием оставил бы это занятие, если бы знал, как из него выбраться. Он даже забывает, что где-то рядом должен быть всезнающий Мемнон, его хранитель и вечный спутник, и что стоит только захотеть, как все кончится, подобно вспышке молнии.
Наконец Леонт добирается взглядом до водительского места. В зеркальце его разглядывают смеющиеся глаза, слишком знакомые, чтобы удивить.
— Долго же ты просыпаешься, мой дорогой, — слышит он из прекрасных уст, обжигающих, как огненный коралл, и узнает Мариам.
Кажется, проходит целая вечность, прежде чем он начинает соображать. Лицо у него изумленное и одновременно не потерявшее выражения отрешенности, которое владело им за столом. Пожалуй, он еще видит жену, сидящую напротив. Мысли его скачут со скоростью мелькающих кустов по обочине дороги. Реальность еще не предстала в удобоваримой форме, и, бесспорно, он даже испытывает минутную досаду оттого, что все так быстро произошло и нельзя если не остаться, то, по крайней мере, задержаться в пограничном состоянии.
— К-к-к… — прочищает горло Леонт. — Так можно получить инфаркт.
"От этого еще никто не умирал, — напоминают прекрасные губы, — но ты можешь быть первым, если будешь капризничать, киска…"
Что касается Мариам, то ей он, безусловно, рад, как, впрочем, и ее подружке, которая, развернувшись и облокотясь на спинку сиденья, говорит, обдавая его целым ворохом женских прелестей: от тонкой, лучистой кожи — цвета молочного фарфора — чересчур кукольной, чтобы казаться земной, до грациозной ладони (столь изящной формы, сравнимой лишь с совершенством лотоса, что Мариам, несомненно, должна учитывать это в бесконечном стремлении к лидерству), которой она нежно, как лепестком, дотрагивается к руке Леонта. Томность не чужда ей.
— Здорово мы тебя вытащили, да?
— Как из грядки… — соглашается Леонт и с облегчением вздыхает.
Кто-кто, а Мариам все же лучше, чем любая другая неожиданность, к которым он так и не может привыкнуть. Хотя вот уже три года, как они расстались, он теперь не представляет, что когда-то был увлечен этой брюнеткой. Впрочем, он давно знает цену подобным воспоминаниям, ибо с некоторых пор женщины волнуют его все меньше и меньше.
В отличие от смуглокожей Мариам, Хариса — яркая блондинка с миндалевидными серыми глазами, в которых иногда мелькают чертики насмешки — не дай бог попасться ей на язычок. Как всякая красивая женщина, она знает себе цену, хотя порой Леонту кажется, что за этой самоуверенностью скрывается болезненная ранимость.
В первый же день знакомства (он великолепно помнит) она заявила своей подруге, но так, чтобы он мог удостовериться, что не ослышался:
— А он не глуп…
Но это никогда не толкало их на путь ссор.
А теперь:
— Признайся, ты совсем не ожидал?
Хотя с тех пор прошла целая вечность и их отношения претерпели изменения в лучшую сторону, он не может чувствовать себя свободно в ее присутствии.
У нее голодная впадина на щеках и яркие чувственные губы. Всякий раз, когда Леонт касается их взглядом, в нем просыпается желание попробовать их на вкус. Если бы не его добровольно-вынужденное затворничество, кто знает, чем закончилась бы эта симпатия к подружке Мариам. К досаде, в такой же мере он зависим и от Мариам. Стоило им встретиться втроем, как он начинал испытывать чувство раздвоенности, от которого так же трудно избавиться, как от какого-нибудь порока, приобретенного в детстве.
