– Ты жуешь и пережевываешь эту мысль, как табак.
– С меня хватит! – вскричал он. – Мои земные блага сложены в стопку на заднем крыльце. Можешь отдать их Армии спасения.
– И «Нэшнл джиографик» в придачу?
– Да, черт побери этот «Нэшнл джиографик»! А теперь посторонись!
– Если ты собрался помирать, тебе ни к чему целый чемодан одежды, – заметила она.
– Руки прочь, женщина! Может пройти еще много часов. Что же, мне лишаться последних личных вещей? Сцена расставания должна проходить трогательно. А вместо этого – одни только обидные упреки, язвительность, сомнения и подозрения.
– Ладно, – сказала она. – Иди в лес и коротай там холодную ночь.
– Зачем же обязательно в лес?
– А куда же еще можно отправиться умирать в Иллинойсе?
– Ну… – сказал он и запнулся. – Ну, всегда найдется автострада.
– Чтобы попасть под колеса! Я и забыла!
– Нет-нет!
Он зажмурился, затем открыл глаза.
– Пустые проселочные дороги уводят в никуда и куда угодно по ночным лесам, пустошам и далеким озерам…
– А ты часом не собираешься взять напрокат каноэ – и шлеп-шлеп куда-нибудь на веслах? Уже забыл, как перевернулся у Пожарного пирса и чуть не утоп?
– Разве я заводил речь о каноэ?
– А что, нет? Туземцы-островитяне, говорил ты, уходят на каноэ в великую неизвестность.
– Так то же в Южных морях! А у нас только на своих двоих можно найти свои природные истоки и естественный конец. Я мог бы пойти на север вдоль озера Мичиган, по дюнам, к ветру и высокой волне.
– Вилли, Вилли, – сказала она нежно, качая головой. – О Вилли, Вилли! Что мне с тобой делать?
Он заговорил тише:
– Просто предоставь меня самому себе.
– Хорошо, – тихо сказала она. – Хорошо.
И на ее глаза навернулись слезы.
– Ну что ты, ладно тебе! – сказал он.
– О, Вилли…
Она пристально смотрела на него.
– Скажи мне, положа руку на сердце, ты действительно думаешь, что конец твой близок?
Он заметил в ее зрачках свое миниатюрное, но безупречное отражение и отвел невольно взгляд.
– Я всю ночь напролет думал о вселенском приливе, который приносит человека, и отливе, который уносит его. Так что с добрым утром и прощай.
– Прощай?
Она взглянула на него, будто услышала это слово впервые.
В его голосе послышалась уступчивость:
– Милдред, конечно, если ты категорически против, я останусь…
– Нет!
Она взяла себя в руки и высморкалась.
– Это твои чувства и ощущения. Я не могу с ними бороться!
– Ты уверена? – спросил он.
– Уверенный у нас ты, Вилли, – сказала она. – Ну же, в путь. И прихвати свое теплое пальто. Ночи холодные.
– Но… – начал было он.
Она побежала и вынесла ему пальто, и поцеловала в щеку, отпрянув, чтобы он не успел заключить ее в свои медвежьи объятия. Он стоял, играя желваками, и глазел на большое кресло у камина. Она распахнула дверь в переднюю:
– Поесть захватил?
– Мне не понадобится… – Он замялся. – Я взял сандвич с ветчиной и немного солений. Всего один. Я подумал, больше мне…
И он вышел за дверь, спустился по лестнице и зашагал по тропинке в лес. Обернулся, желая что-то сказать, но вместо этого решил помахать ей рукой и пошел дальше.
– Вилли, – позвала она. – Смотри не перестарайся. Не уходи слишком далеко за первый же час! Устанешь – присядь! Проголодаешься – поешь! И…
Но тут ей пришлось замолчать и отвернуться в поисках носового платка.
Через мгновение, когда Милдред взглянула на тропинку, ей показалось, что по ней лет этак десять тысяч не ступала нога человека. Тропа стала так пустынна, что ей оставалось только зайти в дом и захлопнуть дверь.
Вечер. Девять часов. Девять пятнадцать. Появились звезды и округлая луна. Занавески окрасили освещение дома в земляничные тона. Из трубы длинными хвостатыми кометами вырывались фейерверки искр и жар. У основания трубы гремели кастрюли-сковородки и всякая утварь. В очаге огромным оранжевым котом полыхал огонь. На кухне в чугунной плите плясали языки пламени. Сковороды бурлили, жарили и парили, выстреливая в воздух струи пара. Время от времени пожилая женщина оборачивалась, вбирая широко открытыми глазами, губами внешний мир за стенами дома, вдали от пламени и пищи.
Девять тридцать. С большого расстояния послышались сильные упругие удары.
Женщина выпрямилась на стуле и положила ложку.
Снаружи, словно сквозь лунный свет, снова донеслись мощные глухие удары. Они длились три-четыре минуты, и на это время она застыла, только с каждым расщепляющим ударом все плотнее сжимала рот и кулаки. Когда удары прекратились, она устремилась к плите и к столу – перемешивать, разливать, поднимать, перетаскивать, опускать.
Не успела она справиться с этими делами, как во тьме за окнами послышался новый шум. По тропинке зазвучали медленные шаги. На крыльце топотали тяжелые ботинки.
Она подошла к двери в ожидании стука.
Тишина.
Она прождала целую минуту.
Снаружи, на крыльце, неуклюже переминалось с ноги на ногу нечто грузное.
Наконец она вздохнула и позвала из-за двери:
– Вилли, это ты там пыхтишь?
Ответа не последовало, только неловкое молчание.
Она распахнула дверь настежь.
Снаружи стоял старик с вязанкой дров неимоверных размеров. Из-за поленьев раздался его голос:
– Увидел дым из трубы. Дай, думаю, дров нарублю, – сказал он.
Она отошла в сторону. Он вошел и аккуратно сложил поленья у плиты, не поднимая на нее глаз.
Она выглянула на крыльцо, занесла чемоданчик и захлопнула дверь.
Она увидела, что он сидит за обеденным столом.
Она довела суп на плите до бурного кипения.
– В духовке ростбиф? – тихо спросил он.
Она откинула дверцу духовки. Клубы пара ворвались в комнату и обволокли его. Сидя на стуле, он смежил веки и окунулся в него с головой.
– А что это гарью несет? – поинтересовался он спустя мгновение.
Она выдержала паузу, повернувшись к нему спиной, и наконец промолвила:
– «Нэшнл джиографик».
Он медленно закивал, не проронив ни слова.
Когда еда стояла на столе, источая тепло и вызывая трепет, Милдред села за стол и взглянула на него. Воцарилась тишина. Она покачала головой, посмотрев на него. Потом опять молчаливо покачала головой.
– Ты прочтешь молитву? – спросила она.
– Лучше ты, – ответил он.
Они сидели в теплой комнате у яркого огня, склонив головы и закрыв глаза. Она улыбнулась и произнесла:
– Благодарю тебя, Боже…
