— Это не проблема. Зал я уже снял, в Саутгемптоне…
— Сколько?
— Ерунда. Пятьдесят фунтов в неделю.
У Йона екнуло сердце, но он постарался не подать виду.
— И что остается? — спросил он, откашлявшись.
— Остается аппаратура, малый синт и кое-какие мелочи. Тысяч в пять уложимся.
Орфи облегченно вздохнул. Такие деньги у него были. Даже кое-что должно было остаться.
— Отлично. Значит, завтра с утра. Скажем, часов в десять.
Чарли повернулся к молчащим музыкантам.
— Слыхали, что шеф сказал? Завтра к десяти на старом месте с инструментами. И не опаздывать!..
Бенни и Ник синхронно кивнули, неловко попрощались с Йоном и направились к выходу. Орфи заметил, как Бенни зацепился за стул и, достав из кармана очки в дешевой круглой оправе, нацепил их на свой длинный нос.
— Слушай, Чарли, — спросил Йон, — а почему ты назвал меня шефом?
— Для солидности. Я сказал ребятам, что ты нас финансируешь. Может, они решили, что ты миллионер?
— Ясно, — обреченно протянул Орфи.
Зал был пустой и холодный. Половина ламп под потолком не горела, сквозь какие-то щели просачивался холодный ветер, крутя по замызганному полу пыль, конфетные бумажки и окурки. Правда, сцена имела вполне приличный вид.
Ребята уже устанавливали аппаратуру. Оторвавшись на несколько минут от этого занятия, они помогли Йону вкатить на сцену его видавший виды маленький электроорган. В углу, уткнувшись в газету, сидел унылый парень неопределенного возраста в потертой кожаной куртке с многочисленными «молниями», таких же вытертых джинсах и широкополой шляпе, надвинутой на лоб. Парня звали Дэвид Тьюз, и он был вокалист. Рядом лежал футляр для флейты, обшарпанный и заношенный, как и его хозяин.
Вокалист вяло поздоровался с Орфи и снова спрятался в свою газету.
Настройка заняла около двух часов, после чего Йон раздал музыкантам ноты и уселся за электроорган. Рояль действительно стоял у самой стены, но Орфи решил отложить его на потом. Рядом со «Стейнвеем» поблескивал кнопками новенький синт, купленный Беркомом накануне.
— И это все? — осведомился Чарли, пробежав глазами ноты. — Тут игры на двадцать минут! И вокала нет.
— А ты что, хочешь сразу целую программу?
— Конечно! Я тут прихватил кое-что из недавних своих… Со словами, кстати!
— Ладно. Но начнем все же с меня. Сам говорил, что я шеф, терпи теперь… А через пару дней я еще принесу, есть замысел… Начали!
Йон уселся поудобнее и взял пробный аккорд. Инструмент звучал хорошо. Орфи заиграл вступление.
Через несколько тактов к нему присоединился ударник. Незаметно, исподволь в мелодию вплелась гитара — все-таки Чарли был мастером своего дела. Басист немного запоздал, но быстро сумел подстроиться.
Вокалист оторвался от своей газеты и с интересом слушал. Потом расчехлил флейту, собрал ее… К счастью, ему не нужно было никуда подключаться.
…Когда затих последний вибрирующий звук, все некоторое время молчали. Чарли отложил гитару, подошел к Йону и задумчиво ткнул одним пальцем в клавишу. Подумал — и ткнул еще раз.
— Это настоящая вещь, — заявил он. — Я не знаю, поймут ли ее, но это — музыка.
Они репетировали около двух месяцев. С каждым разом Йон становился все требовательнее, доводя своих коллег до бешенства, заставляя проигрывать куски снова и снова, изнуряя всех и не щадя самого себя. Наконец музыка перестала рассыпаться на части, подобно карточному домику. Изредка Йон садился за рояль; но с каждым разом все реже и реже. Акустический инструмент с трудом монтировался в электронное звучание впрочем, Тьюз неизменно таскал с собой флейту и вставлял ее робкое придыхание во все паузы, несмотря на молчаливое неодобрение Чарли. Звук у Тьюза был шершавый, чуть надтреснутый, но на редкость выразительный.
Теперь можно было выходить на публику.
За неделю до концерта они собственными силами привели зал в относительный порядок, за что практичный Чарли выторговал у хозяина уменьшение арендной платы до сорока трех фунтов в неделю. Затем все тот же вездесущий Чарли договорился со знакомым художником насчет афиш, и через день реклама их группы замелькала на стенах Саутгемптона и даже кое-где в Сити. Правда, у Альберт-Холла афишу повесить не удалось, потому что к Чарли с грозным видом направился полицейский, и тому пришлось уносить ноги от греха подальше.
Накануне концерта Йон почти не спал. В девять часов он подскочил, как ужаленный, и побежал в зал, хотя премьера была назначена на пять часов вечера. Там он долго бродил между кресел, нервно курил — впервые за многие годы — потом уселся в первый ряд и сам не заметил, как заснул…
Они сидели в небольшой комнатке за сценой и ждали, пока соберется публика. До начала выступления оставалось пятнадцать минут, а зал был заполнен едва ли наполовину.
— Ничего, соберутся, — успокаивал всех Чарли. — А в крайнем случае, для первого раза и пол-зала неплохо. Главное, чтобы им понравился концерт. Тогда завтра будет аншлаг.
Все же к началу выступления зал был заполнен почти на две трети. Дэвид вышел к микрофону и объявил название первой вещи. Йон поудобнее устроился за своим органом и весь ушел в игру. Он не видел зала, не видел слепящих прожекторов, не видел даже своих товарищей; он не слышал, что объявлял Дэвид — он играл. И он чувствовал, что играет сейчас лучше, чем когда бы то ни было. Да и остальные — тоже. Мрачная, экспрессивная музыка Чарли, с жестким ритмом, насыщенная до предела, подавляла зал, заставляла слушать, не давая возможности думать о постороннем. После последней песни Чарли зал взорвался аплодисментами — это было больше, чем они рассчитывали.
Затем, после пятиминутного антракта, Тьюз объявил композицию Орфи. Йон был в ударе. Густой, сильный звук его органа заполнил зал, мелодия струилась, лилась, постепенно нарастая, поднималась вверх; изредка она словно срывалась, но затем снова выравнивалась, неуклонно стремясь ввысь. Йон закончил на самой высокой ноте, и ее отзвук еще долго висел в зале.
Послышались редкие хлопки, но и они вскоре замолкли. Тьюз объявил последнюю вещь. Йон снова заиграл. Но что-то было не так. Приподнятое настроение улетучилось. Орфи играл через силу, и это передалось остальным. Когда они закончили, зал молчал. Почти половина слушателей ушла после первой композиции, и остальные тоже спешили к выходу. Никто не аплодировал.
Чарли подошел к угрюмому Йону и положил руку на его плечо.
— Они просто не поняли, Орфи, — тихо сказал Чарли. — Но они поймут. Мы еще будем играть в Альберт-Холле, а не в этом сарае.
Еще неделю выступали они со своей программой. И с каждым разом слушателей становилось все меньше и меньше, и большинство из них уходило, когда начинали играть пьесы Йона. В игре Орфи появилась несвойственная ему раньше ярость, одержимость. Он как бы мстил своей музыкой тем, кто не хотел его слушать. Но люди уходили, и группа завершала выступления в почти пустом зале.
