И опять наши лопаться стали, как живая шрапнель, — справа, слева, справа, слева. Мы ждем — когда же наша очередь придет? Думаю, сейчас Рокки брызнет, потом я. Или сперва я, а затем Рокки. Бежать? Бежать смысла не было. Во-первых, куда, а во-вторых, зачем? Все равно на бегу снимут.
Как получилось, что мы с Рокки в живых остались — понятия не имею. То ли прицелился один из них плохо — да нет, не может такого быть, всех-то остальных они без промаха расчесали, то ли какой-нибудь валун или куст за фигуру человека приняли. Короче, мне в глаза голубым плеснуло, взорвалась перед нами земля, мелкая такая пыль вверх взметнулась, горячая очень, но не раскаленная, правда.
И нас засыпало…
Очнулся я уже в госпитале: Всадники черт-те куда унеслись, на поиски новых объектов, наверное, а нас подоспевшие саперы откопали.
Бред? Конечно. Точнее, похоже на бред. А на самом деле все так и было. Естественно, нам сначала не верили. Ведь до поры до времени только слухи ходили, что после встреч с Всадниками люди исчезают: хочешь верь, хочешь нет. Штабные крысы все расспрашивали, куда взвод делся да почему Всадников пропустили. Впрочем, только поначалу они нас вопросами мучили. Да и чего с этих ублюдков взять, если они из своих крысиных нор ни черта не видели: бой-то наш дерьмовый минут пять всего длился. А потом, когда в других местах то же самое случилось, — поверили…
Нет-нет, все чистая правда. И про «фоно», и про снаряды. А вы думаете, с каких пор я седой стал?
Дуглас Стори, тридцати девяти лет, художник
Я вам про себя рассказывать не буду: для вас это не суть важно, вы другого от меня ждете, хотя проформы ради и задаете дурацкие вопросы: где жил? где учился? какие взгляды? Кому все это надо? Мне, по крайней мере, болтать лишнее ни к чему…
Вам нужно знать, что я видел? Вот это и расскажу.
Все началось утром четвертого августа. Я в это время бродил по лесу к северу от Оберона. Люблю, знаете ли, на безлюдье выбраться, и лучше всего, когда это утром, с зари. Так что хоть раз в полгода, а запираю студию — ив лес. Я потому Оберон люблю, что места здесь отличные. Живу я по большей части в Дулуте, й студия моя там, в Обероне же у меня хижина. Ну, почти хижина. Я ее «бунгало» зову.
То утро я не просто помню — я вижу его. Закроешь глаза — и в голове будто киноэкран вспыхивает: все четкое, цветное. Или нет, словно я вспоминаю картину, которую сам написал: каждый штрих, каждый мазок, каждый валер вижу.
Итак, сошел я с тропинки и стал пробираться в чащу — мечтал спугнуть какого-нибудь зверя и посмотреть, как он будет удирать. Без особых приключений я прошел мили полторы-две. Папоротники кончились, лиственный лес, преимущественно осиновый, перешел в сосновый бор, а вскоре деревья и вовсе начали редеть. Внезапно впереди, на открытом пространстве, что-то бесшумно сверкнуло. Вспышка была неяркая, но очень интенсивная: лес вокруг меня словно пронизало голубым сиянием. Не скажу, чтобы меня это сильно напугало: вспышка вспышкой, но утро было таким тихим и безмятежным, что тревоге, а тем более страху, просто неоткуда было взяться. Только когда ветер подул в мою сторону и донес до меня незнакомый запах — резкий, приторный, дурманящий, — мне стало не по себе. Тем не менее я прошел вперед и остановился за последними деревьями, осторожно выглядывая из-за ствола.
Зрелище, которое мне открылось, поразило своей полнейшей, чудовищной нереальностью. На месте вспышки в воздухе прорисовывалась, я бы даже сказал, проявлялась, как изображение на фотопластинке, некая конструкция.
Сначала полупрозрачная, она с каждой секундой становилась все более материальной, осязаемой, что ли, и наконец проявилась полностью. Я не верил своим глазам: на лугу возвышалось сооружение, весьма напоминающее орудийный снаряд, только неимоверно увеличенный в размерах — диаметр ярдов десять да высота с шестиэтажный дом. От колоссального снаряда его отличало лишь одно: сооружение было сделано не из металла, а из грубо обтесанного дерева. Да-да, дерева! Бронзовые — или типа бронзы — заклепки, густо усыпавшие корпус, наводили на мысль об идиотском сходстве с макетом космического корабля, сработанным средневековым ремесленником.
Сверкнула еще одна вспышка, слабее первой, пахнуло все тем же дурманом, и один из клиньев сумасшедшей бочки откинулся в сторону. Из внутренностей выдвинулся длинный помост, скорее пандус, чем помост, а спустя несколько минут по нему съехали Всадники. Да, в какой-то степени мне есть чем гордиться: я первый увидел ИХ.
Высокого роста, статные всадники держались на своих внушительных конягах, похожих на першеронов, но только с поразительно длинными мордами, — необыкновенно прямо, словно на состязаниях по выездке. Одеяние их состояло из буро-серого, кажется, кожаного кафтана, рыжых свободных штанов — либо из очень плотной материи (так казалось на расстоянии), либо опять-таки из кожи — и блестящих черных полос непонятного материала. Если не ошибаюсь, полос было семь. Одна охватывала шею и плечи, другая шла поперек груди, третья опоясывала бедра, еще по две было на каждой ноге — выше колена и ниже. Более мелкие детали — какие-то регалии на груди и странноватые блестки на спине — я едва различал, зато длинные, по локоть, перчатки и тяжелые высокие башмаки бросались в глаза, но из чего они сделаны, я затруднился бы определить. Если и они были сшиты из кожи, то, скорее всего, очень грубой, необработанной. Голову каждого венчал похожий на блин убор — вроде розетки из перьев дикозинной птицы.
Я до сих пор удивляюсь, почему Всадники не обратили на меня внимания. Конечно, сработала интуиция, инстинктивная реакция на чуждое и непонятное — я прятался за деревьями и показываться из-за них не намеревался. Кроме того, ветер дул в мою сторону. Но если учесть их, как мы позднее узнали, дьявольский нюх, поистине сатанинскую чувствительность и наблюдательность, это все равно остается странным и необъяснимым.
Не знаю, сколько времени я наблюдал за Всадниками — может, пять минут, может, двадцать пять, — не до часов было. Эти — уж не знаю, как их и назвать-то, если не охотниками… ну, скажем, существа — съехали с пандуса на землю и остановились, переговариваясь. Вы знаете, конечно, что их «речь» с большой натяжкой можно определить словом «переговаривались» — по крайней мере, в общепринятом смысле. Я прекрасно разбирал звуки, которыми обменивались Всадники, ничего более странного до этого мне слышать не доводилось. Мелодичные, протяжные ноты перемежались с каким-то механическим клацаньем. Как если бы кто-то пробовал клавикорд, а рядом неумело отстукивали на пишущей машинке.
