Виктор Славкин - Исповедь графомана

И вот, наконец, наступил день, когда весь этот маскарад принес мне первые плоды.

Это случилось в начале октября. Ранним утром, пока не проснулась наша прекрасная квартирка, я принял холодный душ, крепко растерся махровым полотенцем, надел чистое белье и подсел к своему письменному столу. За окном медленно кружил желтый лист, в голове моей тоже возникло легкое кружение, пальцы правой руки беспокойно зашевелились, нашарили гусиное перо, на секунду повисло оно над бумагой, потом покачалось над ней и вдруг быстро вывело: «Октябрь уж наступил – уж роща отряхает…» И дальше полетело, полетело вперед, изредка заносясь на поля и оставляя там беглые рисунки. Женские ножки… какие-то диковинные птицы с хищными клювами… мужская голова с бородкой… опять птичьи крылья… Что происходило в этот момент со мной, вы уже знаете, лишний раз описывать не буду. Очнулся я, когда была поставлена последняя точка и перо отлетело на край стола. Еще долго пришлось мне сидеть в неподвижности, пока отдельные части моей плоти медленно возвращались на свои места. Когда сила земного притяжения снова стала действовать на меня, я, с трудом преодолевая эту силу, встал, на чугунных ногах протопал к книжному шкафу, взял с полки второй том сочинений поэта и с этой тяжелой ношей вернулся к столу. На триста восьмой странице я нашел стихотворение «Осень» и стал сверять его текст с моей рукописью. Все было слово в слово. Правда, в самом начале не хватало эпиграфа из Державина: «Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?». И в конце… У Пушкина после слов «Громада двинулась и рассекает волны. Плывет. Куда ж нам плыть?» в книге стояли точки, а у меня было:

Откуда взялись здесь эти странные строчки? Неужели во мне снова победил графоман? Гений вовремя остановил свое перо, навеки вбив человечеству в башку вопрос: «Куда ж нам плыть?»,- а моя жалкая, суетливая рука не удержалась перед искушением бойко зарифмовать примерный маршрут. «Да, Александр Сергеевич,- вздохнул я,- далеко вы не Пушкин…» Однако, чем внимательнее я вчитывался в эти пять лишних строчек, тем яснее начинал понимать, что так – «опаленные Молдавии луга». «Швейцарии пейзаж пирамидальный»,- так мне никогда не написать… Я заглянул в конец тома, в примечание к поэме «Осень», и… снова потерялся в пространстве. На этот раз, правда, я полетел не вверх, к облакам и звездам, а вниз, ломая перекрытия нашего дома, прошибая один за другим геологические слои, пока с головой не окунулся в расплавленную магму… Примечание сообщало, что поэма «Осень» в черновом автографе кончалась точно так, как кончалась она у меня. Рука моя мне больше не принадлежала.

Тысячи пушкинских росчерков, мелких движений пера его, неприметных поворотиков и закруглений, безотчетных проскальзываний и остановок натренировали мою руку так, что она теперь сама, повинуясь одной лишь силе инерции, может воспроизвести все, что когда-нибудь написал ее подлинный хозяин – не я! Господи, какие горизонты засветились вблизи, какие пейзажи показались!.. «Куда ж нам плыть?..» За короткое время – с октября по январь- я восстановил все, написанное Пушкиным и уничтоженное либо временем, либо им самим, либо просто по какому-то недоразумению не включенное в собрание сочинений. Среди этих рукописей была десятая глава «Евгения Онегина», «История Петра Великого», письма к Наталье Николаевне, кишиневские дневники и многое другое… Я работал, прерываясь только на короткий сон. Так продолжалось до девятого февраля.

В этот день у меня кончился запас бумаги. С утра мне отлично работалось, но часам к трем я исписал последний лист. Я подумал, что теперь мне уже не нужна старинная бумага, и решил сходить в ближайший канцелярский магазин запастись обычной.

По дороге я купил пару бутылок лимонада – днем я предпочитал этот напиток чаю.

Я шел по Невскому, по четной его стороне, от Адмиралтейства в сторону. Московского вокзала. И вдруг, почти в самом начале моего пути, когда, миновав дом № 16, я приближался к номеру восемнадцатому,- со мной произошло нечто невероятное и мгновенное. Шок, спазм, удар, приступ. Горло мое охватила узкая горячая петля, изнутри оно опалилось каким-то дьявольским огнем, тело содрогнулось и сделалось легким, казалось, вмиг из него ушла вся влага, жар всех африканских пустынь на секунду коснулся моих щек. Пить, пить, о!.. «Лимонад!» – сверкнуло в мозгу. Я выхватил из авоськи бутылку, зубами сорвал • пробку… Я пил, лимонад проваливался в меня кусками, с каждым глотком возвращались ко мне зрение, слух, разум. Я успокаивался, и сами собой стали сходиться детали, сопоставляться обстоятельства, смыкаться связи… И перед моим внутренним взором просветлилась картина, сцена, в которой мне суждено было стать главным действующим лицом. Я вспомнил, что сегодня 8 февраля, 27 января по старому стилю,- очередная годовщина дуэли Александра Сергеевича Пушкина, что встал он в этот день рано, в восемь часов утра, все утро много писал: потом к нему приехал библиограф Ф. Ф. Цветаев, потом произошла встреча с Данзасом, потом вместе поехали во французское посольство, потом Александр Сергеевич один вернулся домой, потом… Потом поехал в кондитерскую Вольфа и Беранже, пока ждал своего секунданта Данзаса, выпил стакан лимонада… И вспомнил я также, вернее, не вспомнил, а нутром почувствовал, что там, где была эта знаменитая кондитерская – Невский, 18 – теперь располагается «Литературное кафе», около которого я стою сейчас с пустой бутылкой лимонада в холодной руке…

Как я мог забыть такую поворотную дату в жизни Александра Сергеевича!.. Спасибо моему организму, который, как и моя рука, привык жить в пушкинских ритмах,- напомнил.

Я вышел из магазина, взял такси и поехал на Черную речку, к бывшей Комендантской даче, где на месте дуэли Пушкина ныне воздвигнут обелиск. Я должен был почтить память великого поэта в этот день. Стоя перед обелиском, я думал обычную думу – будет ли мне когда- нибудь дано, продолжая труды свои, написать не только то, что написал Пушкин, но и то, что он так и не написал, столь рано, в тридцать семь лет, уйдя из жизни?.. Кругом было тихо, морозно. Ветхое мое пальтишко плохо грело, я собрался было домой… как вдруг! Опять- вдруг. Резкая, нестерпимая, горячая боль вонзилась в правую сторону живота. Будто кто-то сунул мне под ребра раскаленную шпагу. В глазах потемнело, потом на бархатном фоне завертелись красные круги, стал наваливаться зеленый квадрат, мелькнула какая-то длинная фигура с черной треугольной головой, она опускала протянутую ко мне руку, в которой было что-то короткое – не то жезл, не то пистолет… Потом видения растворились. Я вновь увидел, что стою перед обелиском, кругом тихо, морозно, в воздухе ничего не изменилось. Но жуткая боль внизу живота не ушла…