Осинки первыми почуяли близость осени: маленькие бледные сердечки облетевших листиков лежали на дорожке, прилипшие к мокрому асфальту, жалкие, совсем ненужные… Симаков шагал размашисто, глядя вниз, с тоскою ощущая, что ноги в сапогах совсем сырые, и с еще большею тоской думая о завтрашней вечерней встрече с Ольгой. Мысль заело, как старую пластинку: завтра разговор… и что?.. ну, разговор… надо решать… а что решать?..
На исходе зимы Симаков сошелся с молодой, двадцатитрехлетней медсестрой из загородного санатория. Звали её Ольга. Никаких к ней чувств Симаков не испытывал, роман крутился вяло, с перебоями… В ответ на робкие Ольгины попытки как-то определиться с будущим лейтенант отнекивался, отмалчивался, и домолчался до того, чего и следовало ожидать: девушка объявила, что она беременна. Это был совершенно разумный шаг: лучшей партии Ольге было не найти, и она, естественно, не желала выпускать из рук так удачно схваченную было синицу. Дурой надо быть, чтоб упустить!
И вот кавалер затосковал. Он, разумеется, понимал, что все это может быть лишь тактическим маневром. Но может быть и правдой. И тогда… ух! Он с содроганием представлял себе, как Ольга приволакивает брюхо в кабинет командира, с плачем жалуясь на автора этого брюха, представлял выражение лица комбрига в разговоре один на один… Полковник Клименко таких историй очень не любил. «Не умеешь б…ть — не берись!» — вот и весь его сказ. Правильно, конечно.
Правильно-то оно правильно, но что же делать?.. А что делать — ничего не сделаешь. Теперь как борец на «мосту».
А Ольга — она, конечно, дожмет. Ситуация беспроигрышная. Дожмет, и — амба.
Канцелярия роты размещалась в одноэтажном деревянном здании, когда-то штабе бригады. Теперь же здесь располагались вспомогательные подразделения: караульная, инженерно-саперная и автомобильная роты, не входившие в состав батальонов, а также управление склада ГСМ. Хорошее место: обжитое, уютное. Зимой тут было тепло, не то что в новом трехэтажном здании штаба; здесь еще сохранялись печки-голландки, можно было подкинуть дровишек — треск, пламя, веселый гул в трубах, и хоть в трусах ходи, а за стеной — мороз, и стекла разрисованы инеем. А летом внутри было прохладно и темновато от берез и елей, посаженных перед окнами много лет назад.
Кабинет пустовал. Симаков выдвинул верхний ящик стола, достал объяснительные: три листка бумаги, исписанных разными, но равно корявыми почерками — с отвращением перечел не очень грамотные тексты. Дело было пустяковое. Отстояв на посту самые тяжёлые часы, от двух до четырёх ночи, одуревший от усталости часовой, разряжая автомат, забыл отсоединить магазин и при контрольном спуске шарахнул очередью из двух патронов в пулеулавливатель. А разводящий, сержант, стоя рядом, прозевал. Нарушение, конечно, но не ЧП. Можно мораль и не выводить, но ведь когда коту делать нечего… Вздохнув вслух и ругнувшись про себя, Симаков толчком вбросил ящик на место, запер комнату и поспешно зашагал в штаб.
Идти было совсем недалеко, но только от крыльца — как тут же стал накрапывать дождик. Пришлось ускориться, почти бегом — и дождик тоже припустил, словно из вредности, да поздно: старший лейтенант уже запрыгнул под бетонный козырек. Там отдышался, покурил, повздыхал, глядя на уныло поливаемые окрестности. Дождевая пелена стеснила границы видимого мира до радиуса в несколько сот метров, и где-то там, за пределами, тонким голосом кричал маневровый тепловоз, точно заблудился в тумане.
Симаков бросил окурок в урну и шагнул в здание. Ответно козырнул дневальному, повернул направо и двинулся по темноватому коридору, пятная подошвами сапог бледно-бежевый линолеум. Дойдя до крайней слева двери, он остановился, одёрнул мундир, поправил повязку дежурного, поправил без нужды фуражку, кашлянул и костяшкою среднего пальца трижды деликатно постучал в дверь.
— Войдите! — раздалось из-за нее.
В подобных случаях всегда лучше перегнуться, чем недогнуться. Четкий шаг — каблук к каблуку. Спина прямая. Левая рука — по шву, правая — броском к виску:
— Товарищ капитан! Старший лейтенант Симаков по вашему приказанию прибыл!
Капитан снисходительно выслушал этот бравый рапорт как должное, не оторвавши задницы от стула, лишь полуобернувшись к двери. Рапортующий замолчал, опустив руку, а Зимин продолжал молча, с почти незаметной, но всё же усмешкой, смотреть на замершую по стойке «смирно» фигуру. Очень недолго — секунды две. Затем неторопливо повёл левой ладонью:
— Прошу.
Симаков прошагал к столу, придвинул стул, сел не спросясь и не дожидаясь предложения, забросил ногу на ногу, небрежно снял фуражку. Это вообще-то противоречило негласному этикету, но старший лейтенант был возмущен этюдом с паузой и насмешливым прищуром. «Собака, — зло подумал ротный. — Тоже мне, пуп Земли!»
— Курите? — многообещающе улыбнувшись, капитан двинул по столу пачку «Мальборо».
— Спасибо, только что покурил.
Бровями, губами и левым плечом Зимин выразил нечто, означающее, видимо, что-то вроде «наше дело предложить…», достал из пачки сигарету, вложил в губы себе, встал и вышел из-за стола.
Капитан Вячеслав Владимирович Зимин всегда был облачен в полевую форму, тонко подчёркивая тем самым своё отличие от прочих офицеров, а кроме того, не желая унижать себя ношением куцего пиджачка, параллельных штанов и позорных казенных ботинок. Строго говоря, это являлось нарушением формы одежды, но кто же посмеет указывать начальнику особого отдела?..
Даже Клименко, и тот от греха подальше не связывался с особистом, а в очень узком кругу, будучи в подпитии, если разговор заезжал на эту территорию, морщась, говорил: «Не тронь дерьмо — оно вонять не станет…» Так и ходил капитан Зимин в шитом на заказ приталенном полевом кителе, портупее и неуставных тонких хромовых сапогах с узкими носами и подточенными каблуками, всегда блестящих, ровно чёрные зеркала: ведь не надо было капитану месить грязь на техзоне или в резервуарном парке, не надо было трамбовать шагами плац — ходил, поигрывая широкими плечами и теннисной талией, рослый и стройный, надменно-вежливый с мужчинами, иронически-вежливый с женщинами, кавалергард из особого отдела, не хватало только шпор да шпаги на боку.
Приоткрыв фрамугу окна, Зимин щелкнул зажигалкой, затянулся, постоял, глядя на улицу.
— Льет, — сообщил он и запер окно. После чего вернулся за стол, сел и снова улыбнулся. «Начинается», — угнетённо подумал Симаков. И не ошибся. Действительно, началось.
— Так, — произнёс капитан. — Э-э… простите, ваше имя-отчество… запамятовал…
Имя-отчество он отлично знал. И Симаков знал, что он знает. И понял: намёк на то, что Зимин вполне оценил дерзкую выходку и не собирается оставлять её без внимания. Это было неприятно.
