- Имя, фамилия?
Охранник, покачивая ногой, любовался бликами на кончике сапога.
- Имя, фамилия?
Арестованный молчал.
- Можем и помочь разговориться. Можем и помочь... Имя?
- Роукар.
- Полностью, полностью.
- Хватит и этого.
Ничего не ответив, следователь медленно зевнул. В сузившихся глазах блеснул белок.
- А вы не стройте из себя... - еще раз зевнув, он пошевелил пальцами. Повторяю...
- С вашего разрешения я сяду.
- Вы уже сидите. У нас. Так что не советую...
Роукар двинулся к стулу. Выражение лица следователя не изменилось, но охранник был начеку: с развальцой встал, неторопливо сгреб Роукара за шиворот, ухмыльнулся...
- Дурак, обожжешься! - воскликнул тот, бледнея.
Охранник разглядывал, его, словно вещь. Он выбирал, куда ударить, а выбрав, нанес мгновенный скользящий удар по губам, который в управлении назывался "закуской".
И точно бомба взорвалась меж ними. Они отлетели друг от друга с одинаковым криком, с одинаково искаженными лицами, только по подбородку охранника не стекала кровь.
- Это что такое, сержант? - в голосе следователя скрежетнуло какое-то колесико. - Если вы вывихнули палец, то, во-первых, это не делает вам чести, а во-вторых...
- Слушайте, вы, олухи! - яростно заговорил Роукар. - Я все равно сяду, а вы попробуйте меня тронуть, попробуйте, если вам не жалко своих шкур!
Он сел, с вызовом глядя на следователя. Тот коротко моргнул.
- Ну-ка, сержант...
Этого можно было и не говорить. Багровый от бешенства охранник уже подступал к Роукару. Мелькнул свинцовый кулак.
Стул вместе с Роукаром треснулся о стенку и разлетелся. Охранника же развернуло по оси. Мгновение он стоял с выпученными глазами, затем, мыча, сложился пополам и рухнул, тараня стол. Все звуки, однако, покрыл визг следователя - безумный, истошный визг потрясения и боли.
Полковник, в чьей власти находилась охранка, любил работать по ночам. В эти часы мир более спокоен, чем днем. Нет суматошного обилия красок, звуков, движений, мрак несет в себе упорядоченность, все лишнее спит, свет ламп строг и надежен, поскольку всецело подконтролен человеческой власти.
Когда полковнику в конце концов доложили о том, что произошло, он ничему не поверил, но заинтересовался. Доведенный до истерики следователь, который, как известно, обладал чувствительностью бетономешалки, - такая история заслуживала внимания. Любое расстройство порядка было вызовом тех сил, с которыми полковник не уставал бороться, как гидростроитель борется с малейшим признаком течи в им возведенной плотине. Это была бесконечная, но необходимая работа, которая давно уже стала функциональным стержнем существования полковника и скрепой всей его власти.
Арестованного доставили в кабинет. Кинув взгляд, полковник испытал нечто вроде разочарования. Бледное, расквашенное кулаками лицо двадцатилетнего юнца, расширенные от напряжения зрачки, темная в них ненависть - все это было настолько знакомо, что полковник наперед знал, какие из сотни раз слышанных слов будут сказаны, каким голосом и когда. Из романтиков, сразу определил полковник. "С ума они, что ли, там посходили..." - подумал он, неторопливо раскуривая сигару.
- Сядь, - кивнул он арестованному.
Роукара толкнули в кресло, которое мягко и обволакивающе приняло его в свои объятия. Кресло, как и все в кабинете, играло свою роль, хотя сам полковник ничего в антураже не придумывал, да и никто вообще ничего не придумывал, все как-то само собой образовалось из веками накопленного опыта. Посетитель тонул в мягком и низком кресле, а стол возвышался над ним, словно пьедестал, что делало фигуру хозяина особо величественной. Величие это усугубляла полковничья форма, золото погон, батарея телефонов у локтя, обстановка кабинета, где любой предмет, будь то шкаф с рядами массивных томов в золотом тиснении или дубовые створки двери, выглядел солидно, прочно и официально.
Полковник не торопился, ибо знал гнетущую силу ожидания. Сам по себе этот человечек у подножия его стола не вызывал в нем интереса. Нелепые обстоятельства, которые с ним были связаны, - да. Но не он сам. Ни один сотрудник охранки не мог бы работать плодотворно, если бы видел в своей жертве личность. Даже ненависть тут была помехой. Полковник, как и его подчиненные, делал дело, работал с живым материалом, и эмоции здесь были не более уместны, чем при нарезке гаек или укладке кирпичей.
- До чего же стандартные приемы! - внезапно проговорил арестованный. Мне надоела ваша тупость, и, чтобы вы скорей уяснили ситуацию, вот моя рука. Коснитесь ее кончиком сигары.
Жест, казалось, не был замечен. Полковник молча, без выражения смотрел на Роукара. Текли долгие, немые секунды. И случилось то, что должно было случиться: пальцы арестованного мелко задрожали.
Тогда полковник поднес к раскрытой ладони сигару. Медленно прицелился и вдруг стряхнул в ладонь пепел.
Рука дернулась. Полковник неторопливо рассмеялся, видя, как исказилось лицо Роукара.
- Вот так, - сказал он спокойно. - Теперь еще один маленький урок.
Он подал знак. Два статуеподобных охранника сделали шаг к креслу, одинаково щелкнув чем-то металлическим.
- Будем разговаривать просто или как?
- Нет, - ответ был едва слышим. - Не будем.
Руки охранников сошлись на затылке Роукара.
Вскрикнули все четверо. Четыре белых лица смотрели друг на друга, но на одном из них, кроме боли, было еще торжество.
Первым пришел в себя полковник.
- Вон... Охрана - вон!
Крохотная заминка; утратившие статуеподобность охранники недружно повернулись через плечо, и кабинет опустел.
- Благоразумно, - сказал арестованный. - К чему лишние свидетели начальственной беспомощности?
Из ящика стола полковник рывком выхватил пистолет.
- Поговорим, - сказал он с угрозой.
- Если я того захочу, - уточнил арестованный.
- Я пристрелю вас!
- А вы не думаете, полковник, что это еще более опасно, чем насилие?
Полковник порывисто затянулся сигарой. Взгляд его шарил по лицу противника. Теперь он видел в арестованном достойного противника, стало быть, личность, которую надлежало раскусить.
- Сигару? - неожиданно предложил он.
- Нет. Чем скорей мы расстанемся, тем лучше будет для нас обоих.
Полковник кивнул.
- Я реалист, - сказал он негромко. - Обстановка изменилась, это мне ясно. Что же из этого следует?
- Уже лучше, - сказал Роукар. - Итак, для начала небольшая лекция...
Он оглядел помещение и улыбнулся, насколько это позволяли разбитые губы и взвинченные нервы.
- Лекция в охранке... Забавно! Ладно. Усвойте вот что. Любому физическому или умственному действию предшествует свой нервный импульс. Акту насилия - тоже. Организм испускает электромагнитные колебания... Нечто вроде беззвучного крика, ясно? Способ, к которому мы прибегли, вам знать излишне. Но смысл его вот в чем. Мой организм настроен теперь таким образом, что он улавливает чужой импульс насилия. При этом нервные системы палача и жертвы замыкаются, точно лампочки в цепи. Если за импульсом не следует действия, то ничего не происходит, подобно тому, как не зажигаются лампочки, если не нажат выключатель. Но коль скоро за мысленной командой следует удар... Мое тело пронизывает боль, и точно такая же пронизывает ваше! И неважно, что послужило причиной боли - ваш собственный кулак или сапог вашего подчиненного. Палач и жертва скованы одной цепью настолько, что теоретически все должны чувствовать одинаково. Но практически общей становится только боль, поскольку это самое сильное ощущение. Как же так, спрашиваете вы. Арестованного отдубасили, его тело болит, а я не чувствую этого, хотя должен почувствовать, если сказанное им правда. Секрет прост: я могу ослабить или усилить возникшую меж нами связь. Вот я ее усиливаю. Как теперь?
