— Видишь ли, — произнес он, следя взглядом за чайкой, которая сначала опустилась на воду, но в следующее мгновение взмыла высоко в небо и исчезла в его иссиня-глубокой вышине, — если бы миром управляла случайность, мы бы сейчас не сидели здесь и не разговаривали о вещах, в которых, кроме нас двоих, никто ничего не понимает.
Она внимательно посмотрела ему в глаза.
— Ты впервые говоришь эти слова, — медленно сказала она. — Раньше ты был более жестким… и жестоким.
Он покачал головой.
— Жестокость… Мы все равно не смогли бы жить вместе.
— Не смогли бы, — согласилась она. — Но Эльза… Ты мог бы придумать что-нибудь менее жестокое.
— А если я влюбился? Как раньше в тебя?
— Оставим это, — быстро сказала она и сделала движение, будто хотела прикрыть его рот своей ладонью — знакомый жест, так она делала всегда, когда его слова казались ей неправильными, обидными, глупыми… — Оставим, — повторила она. — Ты уже третий раз начинаешь разговор и уводишь его в сторону. Боишься? Ты всегда был немного трусом, верно?
— Нет, — он не желал признавать очевидное. Очевидное для него было менее понятно, чем странное, непривычное.
— Ты хочешь говорить о квантовой физике, — с удовлетворением сказала она, отметив минутную над ним победу и желая предаться давно забытому ощущению.
Он промолчал, поняв ее чувства и позволив им на этот раз проявиться в полной мере. Он знал по старой памяти, что только так можно пустить ее сознание в свободное плавание по волнам интуиции, из которого она приплывала со странными идеями; он, бывало, интерпретировал ее слова по-своему и оказывался прав, и все получалось, но без ее несносной интуиции его математический поезд не сдвинулся бы с места и до сих пор буксовал бы на какой-нибудь промежуточной станции.
Однако о квантовой физике они не говорили никогда. Наверное, потому что в то время, когда Шрёдингер опубликовал свою первую работу, они жили порознь, встречались редко, и он уже не поверял ей свои сомнения, да и сомнений у него становилось все меньше и меньше, хотя ошибался он (она читала его работы и следила за его дискуссиями) все чаще и чаще.
— Вселенная возникла из первоатома, — сказала она.
— Возможно. — Он решил, что теперь она уводит разговор в сторону. — Но какое отношение…
— Помолчи, — сурово сказала она. — Ты, как всегда, нетерпелив. В первоатоме ничего не было, кроме света. «Да будет свет!» — сказал Бог. И стал свет.
— При чем здесь… — начал он раздраженно, но она не позволила ему договорить фразу, которая, по ее мнению, была еретической. Как и он, она не верила в Бога, но, в отличие от своего собеседника, понимала, что ее вера или неверие ничего не означают, потому что Он есть.
— Был свет, — повторила она. — Фотоны. Те самые…
Она всего лишь напомнила ему весну почти тридцатилетней давности, когда они сидели рядом, склонившись над большой тетрадью, исписанной формулами. Два почерка — его и ее, а цепочка формул одна. Начало квантовой теории излучения.
Он мрачно кивнул. Он тоже помнил, как потом она сказала: «Не хочу. Будут сложности с публикацией, я женщина». И он согласился.
Она сидела, закрыв глаза, будто от солнца, а на самом деле отгородившись от всего — набережной, озера, города, неба и, прежде всего, от него, своим присутствием мешавшего ей погрузиться в привычное для нее, но непонятное ему состояние.
— Не было ничего, кроме фотонов, а потом другие частицы… ведь взялись же они откуда-то, — говорила она, не думая и, возможно, даже не осознавая, какие слова произносит: слова рождались не из мыслей, а из осознания истины, в которой она не была уверена, но которую просто знала, — кванты и частицы. Ничего, кроме связанных друг с другом квантов и частиц. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
Он смотрел на крыши домов и покачивал ногой. Он не мог сказать «не понимаю». Сказать «понимаю» он не мог тоже. И просто ждал продолжения.
— Первоатом, а потом Вселенная, — терпеливо произнесла она, — представляли собой одну квантовую систему. Изолированную, потому что ничего, кроме Вселенной, не существовало. И не существует. Понимаешь?
Пожалуй, он начал осознавать причудливый ход ее мысли. Возможно, сейчас он понимал даже больше, чем она, — так на мгновение показалось ему, но он счел благоразумным промолчать.
— Сколько лет расширялась Вселенная? — спросила она.
— Это зависит от величины постоянной Хаббла, которая точно не измерена, и ты это наверняка знаешь, — сказал он. — И если воображаешь, что все это время фотоны первоатома оставались связаны…
— Частицы тоже, — кивнула она. — Не только те, из первоатома, но и другие, возникшие потом из первых, и следующие, возникшие из вторых…
— Как же, как же… — иронически проговорил он, уловив в ее рассуждении явное противоречие. — Расстояние между частицами — миллионы парсек. Миллиарды. Единая квантовая система? И значит, частица — скажем, атом водорода — в туманности Андромеды и такая же частица, допустим, в твоем платье связаны так же, как в первоатоме? И если ты сейчас случайным движением руки выдернешь атом водорода из той цепочки, в которой он находится в твоем платье, то другой атом в туманности Андромеды мгновенно «почувствует» это изменение и сам вынужден будет изменить свое состояние? Глупости! — сказал он сердито. — Дальнодействие — это, знаешь ли, такая проблема…
— В этом суть, — спокойно сказала она. — А ты не в состоянии понять подобное единство: дальнодействие в квантовом мире и близкодействие в обычных масштабах.
— Дальнодействие и близкодействие несовместимы, — отрезал он. — Скорость света — предел.
— Потому тебе и не удастся сделать то, чего ты хочешь, — с мстительным удовольствием сказала она.
— Чего хочу я? — вопрос вырвался непроизвольно, он никогда не говорил с ней о планах, он даже с Бором еще не обсуждал свои идеи, хотел, чтобы новая физика сначала выкристаллизовалась в его мыслях…
— Единая физика, я права? Но ты не сможешь сделать ничего, потому что уверен: дальнодействие квантов несовместимо с близкодействием относительности. На самом деле нет двух миров: квантового и обычного. Мир един.
— Нет двух миров, — повторил он. — Конечно. Мир един, потому что квантовая физика, как ее изображают Вернер с Нильсом, — химера. Математический трюк.
— Мир един, — упрямо сказала она. — И если…
— Что если? — спросил он минуту спустя, потому что она замолчала на полуслове и сидела, плотно сжав губы и по-ученически сложив руки на коленях — усталая немолодая женщина.
— Если на твоем столе ты найдешь утром красивый камешек, которого не было вечером, ты повертишь его в ладонях и выбросишь в корзину… или положишь на подоконник… в зависимости от настроения. Главное — забудешь через минуту, потому что мысли твои заняты другим и бытовым странностям в них нет места.
