Мама тихо ахнула.
- Люсинда! Прекрати, а то вдруг ветер переменится, и ты такой останешься навсегда!
Я вздрогнула, и чудище исчезло. Мама смотрела туда же, куда и я, - в зеркало. Над ее безупречным носиком, ровнехонько между безупречных бровок, появилась крохотная складка.
- Что ты вытворяешь? - осведомилась она.
- Ничего.
- Немедленно прекрати! Господи, можно подумать, что у тебя мало проблем... - Она беспомощно развела руками - красивыми белыми руками с длинными, аккуратно наманикюренными ногтями. Я, между прочим, обгрызаю ногти до основания.
Жужелица... Кажется, я еще о ней не упоминала. Жужелица Холлидей. А не упоминала я ее потому, что раньше она не сыграла бы в моем рассказе никакой роли. Она была моей лучшей подругой. Она никогда не называла меня Люсиндой имя, от которого я лезу на стену. Ну и я не звала ее Харриет, тоже имечко хуже некуда. Мы были неразлучны с самого детского сада и все делали вместе. Жужелица тоже была не красавицей, но, скажем, миловидной: курносый нос, веснушки, большие голубые глаза с длинными густыми ресницами. Почти хорошенькая. У нее даже был дружок.
Во всяком случае, Уилли Мейсон поджидал ее после уроков и порывался проводить до дому. Он был почти так же тощ, как я, и чуб у него стоял торчком, но все-таки это был парень, да еще втюрившийся в Жужелицу...
А вот в меня никто не втюрился. Мне было, конечно, все равно. Кому они вообще нужны, эти парни?
- Я стану такой уродиной, что меня возьмут в цирк, - сообщила я Жужелице. - Меня будут специально показывать, чтобы люди пугались и отдавали за это деньги.
- Что за ерунду ты говоришь, Люс, - ответила Жужелица. - Цирков почти не осталось, а те, что еще есть, совсем обнищали. К тому же никто больше не показывает уродцев. Если бы ты смахивала на аллигатора или научилась глотать шпаги - еще куда ни шло, но ты просто худая, как жердь, и прыщавая - вот и все!
- Подожди, вот увидишь! - пообещала я. - Стать уродливой - это куда проще, чем красивой.
Я поднажала. Сама того не зная, Жужелица бросила мне вызов. Я почувствовала себя участницей соревнования уродин, обязанной выиграть, иначе нашей дружбе придет конец. Она окажется права, а я проиграю - куда это годится? Раньше мы были равны.
Я откопала в библиотеке старые книги с серыми зернистыми фотографиями, сделанными "для медицинских исследований" еще до рождения моих родителей. В те времена врачи оставляли уродцам жизнь - не то, что сейчас, когда все кругом должны быть нормальными. Я насмотрелась на сиамских близнецов, двухголовых младенцев и прочие аномалии. То глаз во лбу, как у циклопа, то щелочки вместо ноздрей, то вообще репа на ножках, а не человек. Я подумала, что для мамы было бы неплохо, если бы я выглядела подобным образом.
Но самыми страшными были фотографии из книг о второй мировой войне, сделанные в концентрационных лагерях. Одна меня так заворожила, что я возвращалась к ней снова и снова. Вроде бы живое человеческое лицо, только кожа плотно прилегает к кости. Не голова, а череп, огромные провалы глаз, торчащие скулы. На черно-белой фотографии существо выглядело мертвенно-бледным, что лишь подчеркивало общее впечатление.
"Что может быть страшнее черепа?" - подумала я. Вот какой мне хотелось стать! Половину пути я уже преодолела - вон как истощала! Теперь оставалось вообще перестать есть - и цель достигнута.
Правда, умереть для полноты эффекта мне не хотелось. Одно дело вегетарианство, и совсем другое - голодовка. Как ни гадко прошло мое шестнадцатилетие, заходить так далеко я не собиралась.
Однако чем больше я разглядывала полюбившееся изображение, тем сильнее оно мне нравилось. Оно походило на меня - такую, какой я была в действительности, внутри. По примеру всех женщин во все века, по примеру родной матери, я стала создавать желанный облик с помощью косметики.
Я стала покупать все больше румян, теней и пудры. Я просила у мамы денег на гамбургер и коку, и она охотно давала, полагая, что моему вегетарианству пришел конец.
- Но тебе следовало бы питаться сбалансированно, Люсинда, - твердила она, протягивая мне несколько долларов. - Человек - это то, что он ест.
У мамы на все случаи жизни имелись поговорки.
Как-то летом, вскоре после окончания учебного года, Жужелица Холлидей обмолвилась о заведении под названием "Костюмы и театральные принадлежности Мелроуза" на углу Принсесс-стрит и Таггз-лейн.
- Ты там бывала? - спросила она, листая вместе со мной журналы в киоске и размышляя, чем бы заняться в каникулы. - Потрясающее место! Косметики там видимо-невидимо. А в витрине - настоящий грим для актрис.
Дальнейшего рассказа не потребовалось. Я выронила журнал.
- Пошли!
Выходя из киоска, я заметила Тодда Мамулиана: он стоял у дальнего края прилавка. Заинтересовало его там не что-нибудь, а модный журнальчик со сногсшибательной моделью на обложке. "Лицо девяностых!" - гласили огромные красные буквы.
Ну, конечно! Я бросила на Тодда взгляд, который испепелил бы его, если бы он поднял глаза, но Мамулиан знай себе таращился на модель.
Я заторопилась за Жужелицей.
"Мелроуз" оказался настоящей сокровищницей. Весь зал был завешан всевозможнейшими театральными костюмами, вдоль стен тянулись стеклянные витрины, забитые гримом, театральным клеем, париками, румянами, косметическими карандашами, пудрой, бесчисленными тюбиками с губной помадой...
Сначала и Жужелица, и я обомлели. Мы провели в "Мелроуз" полдня и истратили все деньги, которые у нас были.
Торговал в магазине морщинистый человечек неопределенного возраста, назвавшийся мистером Гербертом. Мы так и не поняли, имя это или фамилия. Казалось, его должны были раздражать хихикающие девчонки, явившиеся почти без денег, которые часами примеряли костюмы и вертелись перед зеркалами. Однако он терпел нас, более того, поощрял.
Мы сидели за заваленным косметикой туалетным столиком и пробовали то одно, то другое, а мистер Герберт, стоя позади нас, давал профессиональные советы.
- В эти тени для век надо бы добавить чуть-чуть серого, - наставлял он Жужелицу. - Смотри, не наноси их так близко, иначе глаза будут казаться блеклыми. Нет, не пойдет! - Схватив одну из маленьких баночек, он сам исправил ее ошибку.
Потом Жужелице наскучила эта игра. На улице буйствовало лето, соблазняя ароматами солнца, раскаленной мостовой и жевательной резинки. Она бросила меня ради Уилли с торчащими вихрами и прогулки по торговому центру.
Зато я, махнув рукой на ланч, проторчала в "Мелроуз" и вторую половину дня, увлеченная мечтами и видениями. В этой сумрачной, затхлой пещере было очень уютно. Это потом я сообразила, что, кроме меня, покупательниц не нашлось, но тогда мне было не до того. Дети слишком поглощены собой, чтобы обращать внимание на отсутствие людей, которые им все равно совершенно неинтересны.
