Замшевая куртка медленно пропитывалась ее слезами, а я пропитывался ненавистью к Су — Дальмерену. Ничего не мог сказать — забыл все слова. Их куски застряли в горле, я безуспешно глотал и смотрел на серое небо аэровокзала. «Мне нужна любовь…» — мертвые, предательские слова, сухие и тяжелые как булыжники мостовой, не мои слова, ничьи слова. Кена обещала звонить, приехать, как только оформится работником миссии, в Сит — Хольмен и найти меня — обязательно найти. Я кивал головой — все это ни к чему. Понимал, что она говорит все это из жалости — даже не из жалости ко мне. Из жалости к себе самой. На прощанье она протянула руку — маленькую, розовую, сильную ладонь. Я хотел сжать ее, опутать ожесточенными пальцами, поработить, врасти своей обезумевшей плотью и оставить здесь, в международном аэропорту Содружества, оставить навсегда… Пальцы выпустили ее, я упустил ее, и она улетела в свой Дальмерен. Первые месяцы она писала — рассказывала о новой миссии, про глупых аборигенов, толком не понимающих, что такое «история» и зачем она нужна. О поселках колонистов, затерянных в Западных лесах. Про мелочные несообразности между Колониальным Советом и руководством Западного филиала Школы. И, конечно же, она писала о вечерах, что проводили мы в кафе. Улица Скульпторов. Ночи в кварталах Больших Ветров… Я не верил ей, я не верил себе, ждал, когда этот затянувшийся фарс закончится, когда письма исчезнут из моей жизни. Когда я перестану писать письма… Потом я даже поверил, что ничего еще не потеряно — глупо поверил, напился и проспал предварительный экзамен по историометрии. Было жарко, голова раскалывалась от выпитого вина. Варрен, старший магистр, преподаватель историометрии, недовольно морщился и грозился выгнать меня с курса — он называл меня «самым недисциплинированным студентом, которого знали стены этого учебного заведения». Он, конечно же, преувеличивал — эти стены знали многих любовников–неудачников. Я кивал головой, обещал все сдать осенью, солнце рассказывало стеклам всю правду — жестокую огненную правду последнего лета. На следующий день пришло письмо от Кены. Оно состояло из двух предложений — обещание приехать на мой выпуск и непростительный поцелуй, горький, как все поцелуи в письмах… Был выпуск нашего курса — она, конечно же, не приехала. Не приехала и тогда, когда я написал отчаянное письмо — на двадцати листах, самое длинное и путаное письмо в моей жизни. Последнее письмо, как потом оказалось… Когда его отправлял в почтовом отделении Четвертого городского района, я дрожал от несбывшихся надежд — но уже не надеялся. Потом началась зима, и пришло время новых слов: «Мне нужна карьера…» Больше писем я не получал. Больше писем я не писал. Письма ушли из моей жизни — как желтые осыпающиеся листья на тихих улочках Марегалля.
Получив нежданные рекомендации от Варрена, я продолжил обучение в Центре историометрических исследований, что располагался при Хольменском филиале Школы Ти — Сарата. Шефство надо мной взял старший магистр Га — Каррен, уроженец Великого Маальма, старый приятель Варрена и большой фанатик исторической науки. Он быстро покончил с моими любовными переживаниями — нагрузил работой меня так, что порой я забывал, какой месяц на дворе. Здание Лабораториума ЦИМИ стало для меня родным домом — неделями я мог спать и питаться в одном из жилых боксов. Каждую литанию я произносил с упованием на скорую работу — верил, что работа поможет мне забыть Марегалль, Кену, улицу Скульпторов… Первая работа пришла из Харрамена — далекой страны Юго–восточного сектора. Я мало что знал о Хвойном Крае — общие историометрические таблицы, несколько дат, спутанные змеи границ на картах Наблюдательного Совета. «Эта твоя стажировка, Лийо, — говорил Га — Каррен, улыбаясь тонкими губами, — После ее прохождения можешь считать себя историком…» Он похлопал меня по плечу, и на следующий день я сел на магнитоэспресс «Хольмен — Суувар». Друзья уговаривали воспользоваться одной из авиалиний КАНАХАД, но я отказался: аэрокаров откровенно побаивался, как все консервативные уроженцы Марегалля. Большие окна экспресса давали прекрасную возможность насладиться ландшафтами стран, что пересекал за двое суток экспресс — подумать страшно, чуть ли не полмира! Еще полвека назад для этого потребовалось не меньше двух недель, а сейчас… Перед глазами пролетали индустриальные районы Хольмена и Великого Онрена, зеленые луга и белые фермы Северного Хохерена, безкрайние степи Южного Хохерена, утыканные белыми хлопьями — стадами овец, палящая жара Великой Пустыни, выжигающая стекла нестерпимым белым огнем своих песков. Древние горы Букнерка, и такие же древние букнеркские города, помнящие те времена, когда варвары-Оотабакаам обитали на Горе Мира. И, наконец, речные долины Суувара — то и дело экспресс пересекал притоки Большой реки через танцующие арки мостов. Я видел рыбацкие лодочки, широкие паромы, грузные суда, перевозившие лес и пшеницу, и многочисленные радуги — словно воздушные отражения мостов на теле Долины. Никогда я не видел столько радуг, как в Сууваре… Я вышел в конечной станции — третья платформа Суутеррема, Западный Суувар. В Харрамен магнитопоезда не ходили — отсутствовало железнодорожное сообщение. Только автокары, а еще летали аэрокары небольших коммерческих компаний. Конечно же, поезду автокаром, — решил я и взялся за ручку баула, весь мой нехитрый багаж умещался в нем. Моросило, камни мостовой лоснились, как спины сонных рыбешек. Я прыгал через лужи, направляясь на Новый вокзал — водители немногочисленных здесь авто сигналили мне вдогонку. У здания вокзала купил порцию сууварского кесе — маринованной рыбы, запеченной в тесте. Продавец, невысокий пожилой мужчина с длинными усами, придававшими ему несколько печальный вид, предложил мне маленький брелок — рыба, держащая другую рыбу за хвост.
— Возьмите, вам понадобится удача, я знаю… — он был лойменом, последователем Речной религии, он верил в судьбу.
Я не стал отказываться и принял подарок. Удача мне сопутствовала — я успел на маршрутный автокар, идущий в Восточный Суувар, на границу с Хвойной страной. Почти день трясся в маленькой старой машине, больше похожей на грузовую, чем на пассажирскую. Со мной ехали люди с какими–то тюками, сумками и свертками, они от тряски расползались по всей машине — странные ожившие зверьки, — хватали за ноги, тыкались в бок. Водитель, вертлявый парень в узком сууварском сюртуке, каждый раз кричал «кому на выход» — из–за радиоприемника ничего не было слышно, передавали матч по игре «передай гарпун», мужчины смеялись и хлопали себя по ляжкам, женщины недовольно цыкали, дети плакали, сумки падали, а за стеклом лил дождь и ничего не было видно. Под вечер я приехал в Сууваратт, столицу Восточного Суувара, мокрый, уставший, но безмерно счастливый — скоро начнется моя стажировка, жизнь обретет утраченный смысл, так я думал. Удача сопутствовала меня и здесь: через два часа грузовой автокар одной из торговых компаний Восточного Суувара, груженный зерном, повез меня в Харрамен. Из дождя я попал снова в дождь. Харраменский дождь отличался от своего сууварского собрата — он был мелкий, дремотный и никуда не спешил, о нем нельзя было сказать, что он «шёл», никуда он не шёл — скорее парил в тягучем воздухе, а не падал на землю. Грузовик трясло на ухабах — узкая дорога петляла в холмах, озаряясь на мгновение неверным светом — это сигналили встречные грузовики, везущие телячью кожу и мед. На следующий день я приехал в Ха — Найар — центр общины Ха — Найарат. Меня окружили запахи телячьей кожи, дыма, меда и хвои — ее горьковатый аромат царил везде, и был самых разных оттенков. Отсюда до пункта назначения — селения Ха — Сайан, я добирался полдня на обыкновенной телеге, отгоняя ленивых пчел веточкой ойхара — единственного дерева в этой стране. Меня встретил старший магистр по имени Беде, он был сууварцем по происхождению и руководителем научной миссии в Ха — Сайане. Так я начал свою стажировку, и так я погрузился в медленное течение размеренной харраменской жизни…
