Знаешь, об чем я сейчас вдруг подумал? О жизни своей. Об Алене. Это ведь как бывает — сидишь, в мозгах что-то тлеет, а все незаметно, потом — р-раз — как полыхнет, и глаза откроются. Понимаешь, ведь если б не Алена, не сдюжить бы мне этот воз. Ну, я про стекло. Была б со мной Наталья — ничего бы не получилось, запрягла бы меня под каблук, такого бы стекла мне показала, шелковый бы стал. А не Алене — и дом, и огород, и ни разу худого слова не слышал. Вот и суди, кто больше сделал — я или она. Благодарен я ей ужасно. Очень благодарен. У тебя-то есть жена? А, ну ищи, ищи…
Короче, полюбил я это дело огненное. Стоишь в кузнице, жар прямо бетонный, по стенам сполохи гуляют, чистый змей-горыныч. Зато сделаешь — такая красоверть со всех сторон!
Выдул я раз сосуд, Федор для тестя просил, выхожу, потный, колени дрожат. Тут Вовка подкатывается:
— Что скажешь, батя? — и листок бумаги мне сует. Хотел я гукнуть на него — чего, мол, другого времени не нашел? А у него там солнце золотое нарисовано. И сияет, даже вроде дымок над листом вьется. Сдержался я, только кашлянул.
— Где краски такие добыл? — спрашиваю.
— А вот, — отвечает. Ставит на пенек графин, что с собой принес, кунает туда кисть и второе солнце рядом рисует, еще ярче прежнего. Вижу, графин — мой, кажись, даже вчерашнего изготовления. Хватаю его и над пнем переворачиваю. А ничего не выливается, даже на капает. Я держу, жду, а Вовка расхохотался:
— Нету краски, — говорит, — нету, батя! Свет солнечный рисует! Графин же на солнце стоит, понял?
— Погоди, — отвечаю, — суглинок из-под ольмень-цвета к нему, что ль, добавляли?
— К нему, — кивает, — к нему.
Вот дела какие. Тут, чувствую, ветерок подул. Деревья зашумели, прохладно стало. А у меня из-под души улыбка всплывать стала. Вот это Да, думаю, вот те и свет солнечный!
Скоро в Москву собрался. За окислами. Еду и в голове перебираю — что ж это за ферменты такие на стекло повлияли? Только разве без образования специального решануть такую проблему? Тут сперва мыслей подсобрать надо. Может, думаю, московские ученые чего скажут?
А ну стой… Еще две звезды вниз пошли. Ага, и гул лесной меньше стал. Теперь жди. Еще три… Четвертая… Ух ты, какой водопад сыпанул! Давно салюта такого не видал. Идет и идет, откуда что берется… Сейчас должен ольмень-цвет откликнуться…
Гляди! Вот он, ольмень-цвет!
Ишь, светится. И ночи не боится. Необычный сеет, потаенный, изнутри идет, будто рассказывает что-то. Деликатный…
Ну вот, все. Закрылся ольмень-цвет. Поглядел — хорошо, теперь до следующего раза. Днем-то его искать — только зря время тратить. Вон и лес опять загудел. Садись обратно к огню, дальше ночь пережидать будем.
Ну? Чего молчишь-то? Как тебе ольмень-цвет? Ничего? И все? Ты, вообще-то, из него — что, картину рисовать будешь?.. Ладно, сиди, я за хворостом схожу…
Вот. До утра хватит. В Москве? Чего в Москве? А, про ученых… Ну, дали мне в справочном киоске адрес, я добрался, разыскал институт. Поначалу поплутал порядком, пока, наконец, на Алексея Борисовича попал. Он рассказчивый оказался, очень объяснительный, целой лекцией меня просветил. Я только сижу да записываю… До сих пор слова помню — «инверсные свойства фильтрующих способностей», «генерация фотонов», «нелинейное индуциирующее поглощение»… Мать честная, сколько слов умных на белом свете! Наверняка больше, чем глупых.
Потом уж он сюда приезжал — на графин взглянуть. А я уж таких восемь штук надул, мне Сережка помогать начал, да и Настюшка просила для рисования. Он говорит:
— Мы массовый выпуск твоего стекла наладим. — И графин подарить попросил. Я говорю:
— Кокнешь ненароком в дороге. Обожди до массового выпуска.
Он вздыхает:
— Э, у нас от идеи до реализации лет пять проходит, не меньше. Ждать-то сколько… А я в свободное время порисовать люблю.
Подарил я ему графин. Он и уехал.
Потом письма были. Мно-ого. Я целый архив собрал. Писали, что послана заявка, что собираются включить в план, потом — что временно отложено, потом — что направили повторный запрос… И пошла канцелярия. Знаешь, я иногда думаю — неужто есть такие мужики, которые целиком на одной только переписке и содержатся? Чудно…
Тем временем у меня, милок, дело-то шло. Часто вспоминал наказ Ивана Веригина — начни да не бросай, вот и весь секрет производства. Заполонили меня стеклянные дела. И однажды словно прозрение нашло. Почему бы, думаю, ольмень-цвет в расплав не кинуть? Где раньше такая мысль гуляла, не знаю.
А тут Вовка на чердак полез и лестницей окно высадил. Я оконных стекол никогда не вытягивал, но раз оказия, решил попробовать. Получилось. Неровное, правда, разнотолстое, но вполне пригодное для чердака. С растворенным ольмень-цветом. За это стекло мне награду после дали.
Ну, вот, а летом Алексей Борисович приезжает. На дворе солнце печет, птицы надрываются, а он хмурливый какой-то и в шляпе.
— Никак случилось чего? — спрашиваю. Он кивает и сразу бухает:
— Отказали тебе, Денис, — на пень садится и в землю смотрит. — Решение принято.
— Как же так? — говорю, хотя в момент все понял и объяснять не надо.
— Суглинок этот, — отвечает, — в других областях ищут, да пока нету. Стало быть, запасы его ограничены. Это раз. Потом — графины у нас производятся? Производятся. А краски? Тоже производятся. Для чего же их в один гибрид объединять, а? Вот и все. Я извиниться перед тобой приехал.
Жалко мне его стало. Помолчали мы. Наконец говорю:
— Ты, Алексей Борисович, до завтра побудешь или как?
— Побуду, — кивает.
— Тогда, — говорю, — пошли.
И на чердак его повел. А гам у меня медный таз наполовину солнечным светом налит. Луч-то солнечный, что из окна идет, прямо в таз упирается. На чердаке яркость — углы зажмуриваются.
Алексей Борисович даже руку от света поднял.
— Это что же? — бормочет. — Эффект внутренних переотражений?
— Нет, — отвечаю, — не эффект это. А вот что… Давай-ка его вниз снесем, он тяжелый.
Вынесли мы таз к огороду, там я его один перехватил, взял крепко, пристроил на боку. Алексей Борисович стоит и молчит. Смотрит.
Я горсть света из таза зачерпнул и на огород размашисто бросил. Зернышки яркие на землю упали. Лежат и светятся, будто капельки. Я еще шагнул — еще горсть. Еще шаг — еще. И так — по всему огороду. Шагаю и бросаю.
— И что будет? — Алексей Борисович как был в шляпе, так и взопрел.
Вытряхнул я остатки и говорю:
— Все. Идем, поешь. Проголодался, поди?
Наутро проснулся он, поднялся — и бегом к огороду, смотреть. А там за одну ночь колосья поднялись. Тяжелые колосья пшеницы спелой. Все ладные, высокие да золотые — дети прекрасные матушки-земли нашей да яркого света солнечного!..
