— У вас только трое восстановленных? — спросил я.
— О, это вопрос чисто материальный! — возразил директор. — Содержание каждого обходится в колоссальные суммы! Понимаете? Электрическая энергия, радий, искусственный воздух и многое другое! Бюджет института позволяет нам иметь одновременно лишь три объекта наблюдения. Но зато мы постоянно меняем объекты.
— Сколько же времени остается у вас один объект?
— От четырех дней до недели и даже до 10–12 дней, но не более. Да и опыты показали, что долее невозможно удерживать концентрацию восстановления. Она сама собою начинает вновь распадаться. Может быть, в этом виновато еще несовершенство наших методов… Во всяком случае, в настоящее время мы восстанавливаем именно на указанный мною срок.
— Итак, это воскрешение на короткое время! — не удержался я.
— Не будем говорить о «воскрешении», — как-то поморщился директор. — Это совершенно не научный термин!
Чтобы избавиться от дальнейших расспросов, директор поспешно повел меня к клетке № 1. Но я не сдавался:
— Извините мою навязчивость! Но ведь каждый восстанавливаемый пережил целый ряд возрастов. Я не знаю, каким чудом, — при слове «чудо» директор опять поморщился, — та «личность», которой вы сообщаете вашими новыми методами усиленную энергию, обретает материальное воплощение…
— Становится пространственно восприемлема, — поправил меня ассистент.
— Пусть так: «становится пространственно восприемлема». Но в каком же виде предстает она? Младенца? Юноши или девушки? Или взрослым человеком или, наконец, такой, какой была в минуту смерти? Как Деифоб, которого Эней видел в Тартаре с отрезанными ушами и носом?
Я подумал, что директор обидится на мою иронию. Напротив, он подхватил мои слова:
— О да! То была любопытная проблема! И она разрешена исключительно экспериментальным путем! Впрочем, и теоретически можно было предвидеть результаты. Внешность восстановленного есть отображение его собственного представления о самом себе. Вот почему обычно внешность восстановленных соответствует тому моменту их первого существования, в каковой их психика достигала наибольшего развития. Таким образом, возможны объекты в облике человека зрелого возраста, но возможны и в облике старика, не исключена даже возможность и детского облика. Например, при преждевременном развитии интеллекта, примеры чего известны… Но лучше всего обратимся непосредственно к объектам.
Более я не мог сопротивляться. Директор взял меня за рукав того полотняного халата, в который я был облачен, и почти силой повлек меня и пододвинул к самому стеклу. Я прочел надпись на дощечке: «Гегель, профессор философии. 1770–1831 гг.».
— Как?! — воскликнул я невольно.
Директор и ассистент самодовольно улыбнулись.
— Чтобы восстановить личность, — пояснил мне на этот раз ассистент, — мы должны с точностью знать факты ее биографии, особенности ее психики, даже самую ее внешность. Поэтому объектами опытов могут служить исключительно личности выдающиеся, жизнь которых можно проследить. Это же вполне естественно!
— О, конечно, вполне естественно! — поспешил согласиться я.
Директор дал знак, нажал какие-то кнопки, занавески колыхнулись, и за занавесками разлился свет. Потом директор уже готовился отдернуть и занавески, но вдруг остановился и опять обратился ко мне.
— Видите ли, — сказал он, — теургия все же наука молодая, в наших опытах бывают кое-какие недочеты. Я должен предупредить вас, что опыт с Гегелем нам не совсем удался.
— Это оказался не Гегель? — спросил я.
— О нет, нет! Несомненно, Георг Вильгельм Фридрих Гегель, автор диалектической философии. Дело в другом. А именно: восстановление удалось лишь частично. По-видимому, сам Гегель мыслил себя лишь как лицо и не чувствовал своего тела… Поэтому… Но вы сейчас увидите…
Директор отдернул темные занавески. Я увидел внутренность клетки или аквариума. То была кубическая комната со стенами из толстого стекла, совершенно пустая. Кроме какого-то полукресла-полуложа, стоявшего посредине. На этом ложе лежало что-то серое, какие-то клубы не то одежды, не то густого тумана. Но из этого тумана поднималась человеческая голова, и то был благородный облик, о котором Шопенгауэр говорил в припадке злобы: «Лицо трактирщика, гласящее явно: заурядная башка».
Гегель не то спал, не то был в забытьи. Глаза были закрыты, губы беспомощно отвисли. По лицу ему можно было дать лет 30–35, но была какая-то старческая вялость в коже щек, в веках глаз. То был не труп, но и не живой человек. Что касается тела, то вместо него простиралась неопределенная масса, закутанная в серое, но, присмотревшись, я не без содрогания убедился, что эта масса в своей верхней части слабо вибрирует, как если бы там билось человеческое сердце!
Директор торжествовал и глядел на меня, как триумфатор.
— Мы сейчас разбудим его, — заявил он мне.
Опять были нажаты кнопки, повернуты выключатели, и вдруг лицо лежащего человека шелохнулось, глаза открылись, и на нас устремился бессмысленно тупой взгляд. Гегель смотрел и, по-видимому, старался что-то сообразить.
— Мы заговорим с ним! — воскликнул директор.
Он схватил трубку телефона, висевшую на столбике, поднес к губам и закричал громко по-немецки:
— Господин профессор! Как вы себя сегодня чувствуете?
При этом директор передал трубку мне.
Я смотрел на лицо Гегеля. Он расслышал вопрос, но понял ли его, не знаю. Все же губы на лице шевельнулись, часть тела, соответствующая груди, напряглась, словно легкие делали крайнее усилие произвести звук, и вот до меня долетел глухой, хриплый, неестественный голос:
— Молока бы! — это было латинское слово (точнее: «Немного молока!»).
— Что, что он говорит? — засуетился директор.
— Он просит молока, — ответил я, отдавая трубку.
— Ах, сейчас, сейчас! Завтрак № 1! — распорядился директор, обращаясь к сторожу, а в телефон прокричал по-немецки:
— Немедленно получите, господин профессор!
— Неужели восстановленные едят? — осведомился я.
— О, конечно, нет! — ответил мне ассистент. Мы особыми средствами возбуждаем их силы, а они принимают это как завтрак или обед.
Между тем Гегель опять закрыл глаза и впал в свою тупую дремоту.
— Перейдем к следующему, — предложил директор, задергивая занавески и гася свет.
Я не возражал. Мы подошли к клетке № 2, над которой было надписано: «Нинон де Ланкло[1]. 1616–1706 гг.».
На этот раз я подавил восклицание изумления и только спросил:
