Есть ли что-нибудь более приятное, чем дать отдых натруженным ногам? Елизар блаженствовал, выпростав ступни из модернизированных орудий испанской инквизиции. К сожалению, пострадали не только ноги. Заскорузшие от сукровицы парижские носки оказались вдрызг разорванными на пятках, и Елизару приходилось держать ноги в весьма неудобном положении, скрывая этот дефект туалета от прохожих.
И все же, повторяю, Елизар блаженствовал.
Подумать только! Он, Елизар Пупко, недавно переживший творческий кризис, сидит за бутылкой вина на Монмартре, где, может быть, некогда сидели Гюго, Мопассан и этот… как его?… Антуан де Сент-Экзюпери, Других корифеев французской литературы Елизар припомнить не смог, да и ни к чему это было. Не обязан же он заучивать наизусть весь справочник членов союза писателей Франции или какого-нибудь там Пенклуба. Достаточно и Мопассана с Гюго.
Ах, Мопассан! Не зря Елизар, тайком от родителей, до одурения зачитывался им в детстве. Ведь это он открыл Елизару истинный характер женщин этой прекрасной страны, легкомысленных, порочных и доступных.
У Елизара даже дух заняло от внезапной мысли, что, может, и его здесь ждет маленькая интрижка, мимолетное любовное приключение, очаровательный сувенир, воспоминание о заморских странствиях. В его распоряжении было не более двух часов, ну и что из этого. Не зря же великий писатель сказал: “Был тот час, когда в Париже тысячи женщин раздеваются не любя и тысячи мужчин любят не раздеваясь”. На худой конец, пусть так. Правда остаются еще проклятые штиблеты. Впрочем, можно потратиться на такси, а штиблеты завернуть в газету. Подумаешь, сенсация, человек разувшись едет с дамой в закрытой машине. Что же касается строжайшего указания руководителя группы не покидать место в кафе, то трусы, черт побери, в карты не играют!
Приняв стратегическое решение, Елизар начал подыскивать себе подружку. Однако ни гризетки, ни мидинетки, ни дамы света и полусвета, в изобилии проходившие мимо, никак не откликались на его телепатический призыв. Наконец, ему удалось поймать взгляд очаровательной субретки с импонирующим бюстом, юной и гибкой, как котенок.
Елизар мысленно перекрестился и подмигнул ей с видом завзятого бонвивана. Его избранница удивленно подняла брови, насмешливо оглядела Елизара с головы до злополучных носков и, расхохотавшись самым оскорбительным образом, проследовала дальше.
Елизар покраснел. Справедливости ради нужно сказать, что он сам ощущал какую-то неуловимую разницу между своим обликом и небрежно-элегантными парижанами, хотя его наряд был выбран в результате долгих и придирчивых примерок.
На нем был немнущийся костюм цвета лежалой лососины с рельефным узором из стилизованных бурбонских лилий, правда не по сезону теплый, самостирающаяся рубашка того сорта, который пользуется наибольшим спросом трубочистов и мусорщиков, и широченнейший галстук с изображением Эйфелевой башни. Весь этот чисто парижский шик венчала светло-желтая кожаная шляпа, последний крик моды. Ее Елизар время от времени использовал в качестве опахала, охлаждая потевший лоб.
Тем временем, Елизар сам был объектом пристального наблюдения. Какой-то тип, сидящий за соседним столиком, не спускал глаз с незадачливого ловеласа. Чувствуя на себе назойливое внимание, Елизар начал нервничать. Вообще, этот субъект ему определенно не нравился. Какое-то ничтожество. Впрочем, такое суждение было чисто интуитивным. В арсенале литературных приемов Елизара Пупко для ничтожеств мужского пола существовал детально разработанный стереотип. Низкий рост, худоба, жидкие волосы, нос пуговкой, гнилые зубы и бегающие глаза.
Ни под одно из этих определений незнакомец не подходил. Роста он был среднего, сложения коренного, нос длинный и мясистый; волосы черные и густые, глаза навыкате. Что же касается зубов, которые он постоянно скалил в приветливой улыбке, то таких Елизару еще встречать не приходилось. Видимо, дантист израсходовал при их изготовлении весь свой запас желтой краски.
После постигшей Елизара неудачи, незнакомец встал и, захватив свой стакан с каким-то пойлом, направился к столику нашего героя.
— Месье — турист?
Елизар обомлел. Дело в том, что, готовясь в заграничный вояж, он детально проштудировал одну очень интересную брошюрку о коварных методах, применяемых разведками капиталистических стран, и сейчас у него появились всякие подозрения, одно ужаснее другого. Нет, уж лучше было бы стоять в Лувре на четвереньках, поджав по-собачьи одну ногу, чем подвергаться такому страшному риску.
— Жэ… нэ… компран ву. Жэ… нэ парлэ ву Франсе, — выдавил он из себя весь свой запас французских слов.
— Понятно! — протянул тот с чистейшим вологодским выговором. — Значит, русский, я так и предполагал. — Он внимательно осмотрел доспехи Елизара. — Ботиночки жмут?
— Жмут, — смущенно ответил растерявшийся Елизар. — А вы тоже из Советского Союза?
— Тоже, — незнакомец неопределенно махнул рукой. — Бывший соотечественник. Жертва гитлеровской агрессии. Так сказать, из перемещенных лиц.
Этого только не хватало! Елизар почувствовал себя в ловушке. Перемещенное лицо, какой-нибудь предатель. За такое знакомство по головке не погладят. Нужно от него отделаться, но как? Только бы не попасться на провокацию. Этот тип, может, того и ждет, чтобы устроить скандал. Приедет полиция, начнется разбирательство, а там доказывай, что ты — не верблюд. Сослаться на неотложное свидание и удалиться прямо в носках? Поймать такси и доехать до гостиницы? Ну, хорошо, допустим, он уедет, но после этого предстоит объяснение с руководителем группы. “Знаем, — скажет он, — ваши натертые ноги. В Лувр ехать не могли, а по Парижу шлялись”. Придется писать объяснительную, почему и как уехал, до какой стадии дошло знакомство с предателем родины, а там — прощай членский билет Союза писателей, путевки и ссуды Литфонда, навсегда прощай звание одаренного. Нет, только не это! Нужно дожидаться здесь автобуса с группой, ведя тонкую политическую игру с этим типом, не поддаваясь ни на какие коварные приемы.
Словом, перефразируя Лютера, сказал себе Елизар: “Я здесь сижу и не могу иначе!” Впрочем, Лютер тут был ни при чем, потому что церковными дрязгами Пупко не интересовался и о перипетиях возникновения протестантизма ничего не знал.
Между тем, незнакомец без приглашения уселся за столик Елизара и, осклабившись до ушей, поднял свой стакан.
— За встречу! Не знаю, как величать?
— Елизар Никанорович, — ляпнул Пупко. Ему бы подумать, да сказаться кем-нибудь другим, но слово — не воробей. Теперь уже поздно было раскаиваться. Да и вряд ли посещение Парижа группой одаренных литераторов было таким уж секретом. Наверняка, оно привлекло внимание общественности. Так что, если какой-нибудь Сюртэ Женераль, или что-либо в этом роде, захотят дознаться, то ничего не скроешь. Тут наскоро придуманный псевдоним может только повредить.
