- Послушай, Жан, - ни с того ни с сего сказал он, - прочел я когда-то стих...
- Стих?..
- Славное стихотворение, - подтвердил Октавиан.
- Ну и что?
- Нет, правда, славное стихотворение, - не отступился он. Он хотел рассказать, где и когда прочел эти прекрасные строки. Был жаркий день. Он ненароком забрел на Армянское кладбище, старое кладбище, на стенах которого можно было писать элегии. Он брел по тенистым аллеям, пока не увидел надгробный камень, изображающий дочитанную или же написанную до половины книгу с загнутым листом. Под ним покоился поэт двадцатого века. Имя как-то не запомнилось, но остались строки, высеченные на камне и в памяти строки. Правда, сейчас не время и не место рассказывать Жану, где именно прочел он эти строки.
- ...это были славные стихи, - сказал он, - и написал их мой земляк, еще в прошлом веке. Если хочешь, я прочту строфу...
Жан не отозвался, и Октавиан размеренно прочитал:
За грань нелюдимого завтра
Далекий забросит нас миг,
Но, вставши над суетным прахом,
Как песня останется мир.
Еще не договорив стиха, он понял, что свалял дурака. Ему просто хотелось говорить. В последнее время это становилось острой необходимостью. Слова так и просились на язык, но как-то не находилось случая, и стихи уже несколько дней звенели в ушах, рвались наружу. И он их сказал, сказал в самую неподходящую минуту.
- Чего молчишь? - спросил он.
- Чтобы дать тебе поговорить.
- Сердишься?
- Чего там, - ответил Жан, но было видно, что он просто кипит от злости.
- Но пойми, я думаю, что нам именно так и следует поступить. - Жан не отвечал, и Октавиан продолжал:
- Они мне очень дороги, - и он похлопал ладонью по большому капсюлю. Вот здесь двадцать философских трактатов, столько же математических, сорок романов, тысяча стихов и почти все песни с планеты № 1208. А здесь, - кивнул он на другую, - копии гениальных картин с планеты № 913. Здесь, - и перед его глазами вдруг встали обрывистые горы на Молде, планете с двумя солнцами, которую населял гордый и мудрый народ. - Здесь, - повторил он, но заметил, что Жан его не слушает...
И Октавиан смолк, не выказывая ни обиды, ни удивления. Он протянул руку, осторожно взял следующий капсюль, бережно положил на пюпитр и принялся составлять тщательную опись. Вот уже четыре дня они были заняты этой работой. Упаковав капсюли, они погружали их в специальные сейфы и отвозили на борт космической лодки, чудом уцелевшей при столкновении с метеоритом. Наткнулся на нее Жан, когда в начале недели вылетел узнать размеры катастрофы. Завтра крохотный корабль должен был вылететь к Земле.
Октавиан почувствовал на себе взгляд француза, поднял голову. Лицо Жана было неузнаваемо. Оно выражало не то лютую ненависть, не то боль. Октавиан так и не понял, инстинктивно отступил па шаг. Таким он никогда не видел Жана, но знал, уже четвертый день знал, что эта минута наступит, и надо будет выдержать натиск. Он знал еще, что космическая лодка полетит к Земле, и на ее борту две тысячи капсюль. Она полетит, а они останутся здесь.
"SOS!" - волны разбегались в космосе... и вдруг он услышал какие-то шорохи в наушниках. Неужели кто-то за миллионы километров уловил сигнал бедствия? Неужели? Он стал настраивать приемник.
НЕДЕЛЯ ЧЕТВЕРТАЯ
Они стояли лицом к лицу. Вышли из кабины Ганса и стали друг против друга. Октавиан никак не мог совладать с тиком левой щеки, и Жан Фошеро глядел на него с ясной издевкой. Октавиан вскинул глаза, решившись довести разговор до конца:
- Опять за свое?
- Может быть, - прищурил глаза Жан. - Почему бы и нет?
- Как бы то ни было, помогаешь...
- Надо же чем-нибудь заняться. Неровен час, как бы с тоски не завыл, глядя па звезды.
- Только и всего? Но ведь это значит... Ты знаешь, что это значит?..
Из каюты донесся глухой стон, и Октавиан Маниу вздрогнул. Лицо француза снова приняло ехидное выражение.
- Ты, наверное, невероятно глуп, - сказал Жан. - Хотя почему же глуп? Ты просто дико наивен. - И он захохотал.
Смех полоснул ножом по сердцу. Октавиану оставалось только молчать. А француз все хихикал:
- Знаешь, что я себе представил? Как два мертвеца пытаются оживить третьего... Да, да! Красиво, не так ли?
Маниу смотрел на него с жалостью, даже с состраданием. Жан вдруг схватил его за грудь, затрясся в ярости:
- На что рассчитываешь? Что ты ждешь, что ты ждешь? Ведь знаешь - никто не придет. Никогда! Знаешь? Нас слышат, но я не могу передать наши координаты, и наш гроб будет летать...
Он смолк на полуслове. Они оба знали, сколько будет лететь "гроб". Он мог лететь хоть тысячу лет и стать настоящим гробом, потому что припасов, воды и воздуха было еще на два месяца. Но все могло кончиться и в следующий миг. Все зависело от воли случая и судьбы.
Октавиан положил руку на плечо француза.
- Ладно, - сказал тот, несколько успокоившись. - Ганс счастливее нас...
- Кто знает...
- Ты ему ничего не говорил?
- Нет. Зачем? Он по-прежнему уверен, что случайно свалился с борта машинного блока, когда я, дескать, был вынужден сделать резкий поворот. О столкновении он ничего не знает. И не должен знать.
- Уж лучше бы сразу умер. По меньшей мере, не знал бы правды. Иной раз лучше не знать правды.
- Нет, не лучше, - убежденно возразил Октавиан. - Он рядом с нами, как всегда...
- Он с нами только благодаря реаниматору. Думаешь, его можно вечно поддерживать в таком состоянии?
- Так оно лучше, - повторил Октавиан. - Успокойся и займись делом, передай координаты нашего местонахождения...
- Думаешь, Ганс спасибо скажет? За то, что ты его терроризировал три месяца? Чтобы в конце концов он все-таки умер? Задыхаясь, умер от голода, холода, жажды?..
- Нет, - сказал Октавиан, - у нас появилась надежда на спасение...
- Ты ведь доктор, - крикнул ему в лицо Фошеро. - Ты ведь доктор, понимаешь? Ты мужчина и должен смотреть правде в глаза!
- Правде? Но у нас возникла надежда!
Разговор стал его раздражать. Он знал, что за этим последует. Француз снопа скажет о кубических сантиметрах воздуха, воды и еще что-то об идеализме, который рука об руку с идиотизмом и беспросветной тупостью, о считанных днях, которые остались на их долю. Уже четыре дня обсуждалось одно и то же, это просто надоело, и Октавиан раздельно сказал:
- Он не умрет. Пока он верит, что мы летим, он не умрет. Он семь лет ждет возвращения, и он не может умереть.
НЕДЕЛЯ ПЯТАЯ
В полночь ему послышались шаги в коридоре. Он прислушался, застыл в лихорадочном ожидании, точно действительно могло что-то стрястись или кто-то мог навестить их в этой звездной пустынности водянистого цвета.
В наушниках какие-то шорохи и обрывки фраз. Сигнал бедствия поймал какой-то корабль, но он не знает местонахождения корабля, потерпевшего аварию.
