…все поплыло, и вот я снова где-то среди пугливых белых облаков, и внизу по желто-белой бесконечности бегут две едва различимые фигурки, пытаясь догнать мою тень…
…Поймал себя на мысли, что час уже сижу над чашкой остывшего кофе. Мальчишка не шел из головы…
Сонная, в бигудях, на кухню пришла жена… Когда-то это была ослепительно красивая женщина. Я встретил ее, когда мне было 42. Ей тогда было 44. Но морщинки таились в уголках глаз, но в светлых волосах не было видно седины, а фигуре позавидовала бы любая фотомодель… Ей даже не надо было быть умной при такой внешности, но она была умной… Настоящая королева… Я готов был прыгнуть с небоскреба по первому ее слову, готов был целовать следы ее туфель. Сейчас старость коснулась своими грязными лапами ее внешности. Сейчас скука коснулась своими грязными лапами моего сердца.
…Я давно не обращался к ней по имени… но сегодня что-то на меня нашло:
— Доброе утречко, Шура, — улыбнулся я. — Кофе? — тут я глянул в свою остывшую чашку, где поверху плавала холодная молочная пена. Смешно…
Она засмеялась сквозь слезы, обняла меня и чмокнула в небритую щеку.
— Знаешь, Шурочка, — я смаковал, я наслаждался этим именем, — я сон видел. Хочешь расскажу?
В тот день я посмотрел на мир по-новому.
В тот день я много чего сделал.
В тот день я пытался отвлечься.
В тот день я купил вина…
Мальчишка не шел из головы…
Глава третья. Похожий на отца
Копна растаманских косичек — блондинистые дреды, спускающиеся ниже плеч. Похожи на дикие заросли, из-под которых ярко и пристально смотрят малахитово-зеленые глаза.
Джинсы; довоенные, с десятком послевоенных уже заплаток. Тяжелые сапоги. Цветастый свитер, длинный, до колен, похожий чем-то на хламиду ее деда…
Не пропавшая с годами худощавость…
Роза, отцветающая и роняющая свои лепестки.
Рон… Верoника… которой 28 лет… Время такое — люди стали жить дольше. И 25 уже далеко не предел.
Она шла по дороге, размытой тающим снегом в жижу, которая при каждом шаге брызгала из-под сапог.
На слете все дороги вели в «университет». Он возвышался суровой громадой над кривыми полуподземными домишками. Этому гиганту было лет двести. Полуразрушенный и покосившийся, в копоти по самую крышу, он сверкал осколками оконных стекол, склеенных на манер витражей, и эти кривые витражи бросали на землю сотни дрожащих солнечных зайчиков.
Мир был ее сном.
Стоя за кафедрой, над стопкой конспектиков собственных лекций, полных раскиданных по листам закорючек-сокращений и странных значков, на которые достаточно бросить краткий взгляд, чтобы все, что надо, всплыло в памяти… стоя за кафедрой, она смотрела вперед, не моргая, но слегка прищурив глаза и держа всю комнату в поле зрения. Как воин. В ней это осталось до сих пор.
Но он исчезал, этот беспристрастный неморгающий взгляд, если среди лохматых, подвижных и шумных вдруг появлялся Дар.
Дар… его звали Дар. Второе имя, которое просто было, но не звучало, — Дарий. Как Вероника для Рон, как Владислав для Влада…
Дар… ребенок в свои тринадцать. Умный и любознательный ребенок. Но посмотри ему в глаза — и почувствуешь, на уровне души почувствуешь, силу и волю, свозящую в непостоянной зеленоватой синеве. А его черты повторяют черты отца. Только Дар не солдат. Только Дар не Бог. Дар сам по себе. Он — неизвестность. Он — надежда. Он — тайна. Даже в самом простом смысле: ссорясь с ним, не понимая его, разочаровываясь в нем, Дан сжимает кулаки и с гордостью говорит: «Он мой сын! Он воин в пятом поколении! В нем моя кровь. Подождите пару лет, и он станет великим человеком»…
Жить с этой ложью. Позволяя Дану считать своим сыном чужого ребенка… Жестоко.
Но Дару не сказать, кто был его отец, — жестоко? Или гуманно?..
А он бы понял. Как его отец, который не знал, что значит не понять того, кого любишь. Но просто всему свое время.
Рон умела быть жестокой. Рон умела быть доброй. «Врач… и по совместительству снайпер…» Двое в одном. И у обоих — кровь на руках. А чем кровь на руках солдата отличается от крови на руках врача? Ведь это все та же человеческая кровь.
…Слякоть, бессмысленные разговоры соседей за изгородью…
— Люди живут теперь дольше. И почти не воюют.
— Это хорошо.
— Плохо. «Университет» еще этот…
— Ага. Кланов нет. А люди все равно разделены.
— Солдаты… земледельцы…
— …ученые… книжные черви!.. Сколько в этом «Университете» хороших мальцов пропало!..
Рон идет мимо, обняв Дара за плечи. Мать и сын одинакового роста. Но Дару только тринадцать, он еще вырастет. И будет очень похож на Влада.
По небу летят острова. Старики говорят, парад продлится еще несколько дней.
Глава четвертая. Верю в сны
Видения с высоты забавляли меня. Я щурился на свет и вглядывался в жизнь на земле. Пытался понять, что это за цивилизация там, внизу, накрытая моей ползущей тенью. Развалины; землянки, похожие на скопления звериных норок. Тропинки, змеящиеся в талой слякоти…
Я был огромен. Хотя когда-то был еще больше. Сейчас меня разбили на тысячи осколков, летящих в небе, подобно огромным сказочным островам. Я мог смотреть вниз с любого из них. Я мог забывать о них и оказываться ближе, если меня интересовало что-то.
Сейчас я искал мальчишку. От скачки с острова на остров у меня помутилось в глазах. Но я почуял — просто надо было вернуться много назад. И вот подо мной та самая равнина. И вот немного выше — и там еще одно поселение с развалинами, норками и паутиной дорожек.
По краям, за частоколом из срезанных по краю ржавых труб лежат настоящие поля. Я летел, путаясь в колосьях уродливых, толстостебельных злаков с тяжелыми пятнистыми зернами. Я сразмаху пронесся мимо труб, подумав, что, подуй я в них, они бы зазвучали, как орган.
Невидимый для всех остальных людей, я брел по улицам, пока не почувствовал на себе внимательный взгляд. Внимание было пристальным. Я обернулся.
Белобрысый лохматый пацан, тот самый, что сидел рядом с моим мальчишкой в первый день, смотрел на меня в упор.
Я повертел головой — больше никто меня не видел. Я был бесплотен. Я был не более чем воздух, люди свободно проходили через меня… А он — смотрел. И проводил меня взглядом, когда я поспешил убраться из его поля зрения.
…Я его нашел, когда в мой сон ворвался визг будильника, таща меня за шкирку обратно в реальность. Изо всех сил я сопротивлялся и цеплялся за этот мир. Мир, где шли, обнявшись двое — мать и сын…
