Нет, это был не Келли. Это был Милтон собственной персоной. Со стороны его легко принять за хорошо обеспеченного студента последнего курса какого-нибудь престижного колледжа — в основном, благодаря соответствующего покроя костюмам, которые он все время носит. Впрочем, обычно Милт ведет себя гораздо тише, чем горластые школяры. Когда он отдыхает, у него бывает такой вид, словно студенческое землячество только что вынесло ему благодарность, и для него это жуть как важно. Когда же он обеспокоен, он вертится, как на иголках, а вас так и подмывает спросить, уж не прогуливает ли он занятия? По случайному совпадению Милтон — чертовски хороший врач.
В тот день он был обеспокоен, но поздоровался со мной достаточно приветливо и даже пригласил за свой столик. Мы немного потрепались, и я хотел угостить его стаканчиком текилы, но Милтон скорчил кислую мину и отрицательно покачал головой.
— Через десять минут я должен быть у больного, — сказал он, поглядев на свои наручные часы.
— Но ведь это, наверное, недолго, — возразил я. — Сходи к своему больному и возвращайся.
— Знаешь что, — сказал он, вставая. — Давай-ка сходим туда вместе, а? Тебя, кстати, этот случай может заинтересовать — здесь есть, о чем подумать.
Он взял свою шляпу и расплатился с Руди, а я сказал «Luego»,[2] и Руди ухмыльнулся в ответ и похлопал ладонью по бутылке с текилой. Приятное это все-таки местечко, бар Руди…
— Так что там с твоим пациентом? — спросил я, когда мы уже шли по улице.
Милтон ответил не сразу; мне даже показалось, что он меня не слышит, но тут он неожиданно сказал:
— Я установил перелом четырех ребер, сложный перелом фемуральной кости, а также небольшое внутреннее кровотечение, которое может указывать, а может и не указывать на разрыв селезенки. Ну и всякая мелочь, вроде некроза подъязычного френума… Пока у него еще был френум.
— Френум — это что?
— Уздечка. Такая тонкая полоска соединительной ткани под языком…
— Кляк!.. — сказал я, попытавшись дотронуться кончиком языка до собственного френума. — Чувствуется, этот парень здоровьем не обижен. Просто богатырь!
-..Пульмонарная адгезия, — продолжал перечислять Милтон задумчиво. — Пока не особенно серьезная и, определенно, не туберкулезная, что радует. Но эти спайки чертовски болят, кровоточат, и ужасно мне не нравятся. И еще — acne rosacea.
— Это, кажется, когда нос начинает светиться красным, как стоп-сигнал?
— Парню, о котором я тебе рассказываю, не до смеха.
Это заставило меня присмиреть.
— Что же с ним случилось? На него напали бандиты?
Милтон отрицательно покачал головой.
— Тогда, может быть, его переехал грузовик?
— Нет.
— Значит, он просто откуда-нибудь упал. Милтон остановился и, повернувшись ко мне, посмотрел мне прямо в глаза.
— Нет, — сказал он. — Ниоткуда он не падал. И ничего с ним не случалось, добавил он, снова трогаясь с места. — Вообще.
Я промолчал, потому что сказать мне было нечего.
— Просто как-то вечером он почувствовал, что у него пропал аппетит, задумчиво промолвил Милтон, — и пораньше лег спать. И все эти вещи случились с ним одна за другой.
— В кровати? — не поверил я.
— Ну, — проговорил Милтон скрипучим голосом врача-педанта, — если быть абсолютно точным, то его ребра треснули, когда он шел из туалета в спальню.
— Ты шутишь! — вырвалось у меня.
— Нисколько.
— Тогда твой пациент лжет. Милтон снова покачал головой.
— Я ему верю.
Он верил своему пациенту, а я поверил ему. Я хорошо знаю Милтона: раз он допускает, что такое возможно, значит, у него есть к тому веские основания.
— Сейчас я много читаю о психосоматических расстройствах, — сказал я. — Но перелом фе… как ты ее назвал?
— Фемуральной кости, — повторил он. — Говоря по-человечески, у него перелом бедра. Сложный перелом. Да, это действительно бывает достаточно редко, но все-таки бывает. Ты ведь знаешь, что мускулы бедра очень сильны? Когда человек просто поднимается по лестнице, они развивают усилие в двести пятьдесят — триста фунтов при каждом шаге. При некоторых спастически-истерических состояниях эти мускулы легко могут сломать даже самую крепкую кость.
— А как насчет всего остального?
— Функциональные расстройства, все до единого. Никаких вирусов, никаких инфекций.
— Похоже, дружище, теперь тебе есть о чем подумать! — воскликнул я.
— Да, — согласился Милтон.
Расспрашивать дальше я не стал. Дискуссия была закрыта — я понял это так ясно, как если бы услышал щелчок замка, замкнувшего уста доктора.
Через несколько минут мы остановились перед неприметной дверью, почти не бросавшейся в глаза благодаря соседству двух магазинных витрин, и по узенькой лестнице поднялись на третий этаж. Милтон поднял руку к кнопке звонка, но сразу же опустил, так и не позвонив. К двери квартиры была приколота записка, гласившая: «Ушел за лекарством. Входите».
Записка была не подписана. Милтон неопределенно хмыкнул, повернул ручку, и мы вошли.
Первым, что я почувствовал, был запах. Он был не особенно силен, но любой человек, которому когда-либо приходилось копать траншею на том самом месте, где на прошлой неделе была захоронена целая гора трупов, сразу бы его узнал. Такие вещи не забываются.
— Это некроз, черт бы его побрал! — пробормотал Милтон. — Ты пока присядь, я скоро вернусь.
И с этими словами он направился в дальнюю комнату, еще с порога бросив кому-то жизнерадостное: «Салют, Гэл!..»
В ответ послышалось неразборчивое, но радостное бормотание, услышав которое я почувствовал, как у меня ком встал в горле. Этот голос казался настолько усталым и измученным, что он просто не имел права звучать так приветливо.
Некоторое время я сидел, прилежно рассматривая рисунок на обоях и изо всех сил стараясь не слышать доносившихся из спальни характерно докторских, бессмысленно-бодрых междометий и ответного мучительно-радостного мычания. Обои в гостиной были совершенно кошмарными. Помнится, в одном ночном клубе я видел номер Реджинальда Гардинера, который переводил на язык музыки самые разные образцы обойных рисунков. Сейчас я прибег к его методу, и у меня получилось, что обои в этой квартирке должны звучать примерно так: «Тело плачет, уэк-уэк-уэк… Тело плачет, уэк-уэк-уэк…» Мелодия была очень тихая, как бы полустертая, причем последний слог напоминал по звучанию сдавленную отрыжку.
Я как раз добрался до особенно любопытного стыка в обоях, где они поменяли свою мелодию на противоположную и затянули «Уэк-уэк-уэк; плачет тело…», когда входная дверь отворилась, и я от неожиданности вскочил, чувствуя себя совсем как человек, которого застали там, где ему совершенно не полагается находиться, и который не может достаточно коротко и внятно объяснить свое присутствие.
