Ознакомительная версия.
2 июля 1961 года в своем доме в Кетчуме, через несколько дней после выписки из психиатрической клиники Майо, Хемингуэй застрелился из любимого ружья, оставив предсмертную записку. В записке было всего два слова: «Прощай, космос».
Из окна четвертого этажа гостиницы открывался прекрасный вид на строящийся космодром. Космодром недавно окружили бетонным забором. С севера к забору вплотную подступал лес. Стволы сосен казались белыми из-за бабочек, которые их облепили. Ветер раскачивал ветви и срывал круглые синие листья и относил их к космодрому, а на месте сорванных очень быстро вырастали новые листья. Как только ветер стихал, над верхушками сосен начинали кружить желтые птицы, охотящиеся на бабочек. Бабочки искали убежище и, не умея толком летать, как снежная крупа, сыпались на выжженное поле космодрома. Вдоль стен ходили люди в желтых жилетах и в масках, с распылителями в руках, и травили бабочек. Фургоны, роботы-погрузчики и бульдозеры постоянно въезжали в ворота и выезжали из ворот космодрома, и всё это гудело, шуршало, вопило, и в первые свои ночи на Венере Джон Смит никак не мог уснуть. По ночам он спускался в ресторан и заказывал бутылку виски, и льда в блестящем ведерке, и лимон, и щепотку соли к нему, а затем доставал толстую тетрадь и писал. Лед обычно успевал растаять, прежде чем молодой человек погружался в болезненную дрему.
Случалось, к нему присоединялась женщина лет тридцати-тридцати пяти, изящная, белокожая, в черном комбинезоне с множеством карманов и «молний». За беседой с ней виски и лед заканчивались очень быстро.
Женщину звали Элизабет.
– Вы не знаете, почему эти деревья за окном называют соснами? – спросил однажды Джон Смит.
Элизабет пожала плечами.
– Ерунда какая-то, – сказал Смит.
– На этой планете всё – ерунда.
– Я хочу сказать, что у венерианских сосен – листья, – сказал Смит. – Листья, а не иглы, как у настоящих сосен.
– Да, – сказала Элизабет.
– Вам не кажется это нелепицей?
– На этой планете мне всё кажется нелепицей.
Смит посмотрел на нее так, будто впервые увидел, и отметил, что сегодня у Элизабет круги под глазами, и тонкие пальцы, вцепившиеся в столешницу, вздрагивают, и появились морщинки – как трещинки в коре старого дерева, а глаза потускнели. Смит подумал, что почти ничего не знает о женщине, что сидит напротив, и что все эти ночи она больше слушает его, а сама говорит очень мало и часто отвечает невпопад.
– Послушайте… – сказал он.
– Да?
– Послушайте, Элизабет, – повторил он, смущаясь. – Зачем вы прилетели на Венеру?
Она кротко улыбнулась, и Смиту показалось, что его обволакивает что-то теплое, ласковое. Он ждал ее ответа, но она молчала, сцепив руки в замок.
– Я не хотел вас обидеть, – сказал Смит.
– Я знаю, – сказала Элизабет и положила руку ему на запястье. – Не переживайте, Джон.
– Я пытаюсь понять, что такой красивой женщине понадобилось в джунглях Венеры.
– А что вам понадобилось на Венере, Джон?
Джон Смит покраснел. Он плеснул виски в стакан себе и Элизабет, затем достал щипцами, и кинул в виски пару кубиков льда, и поднял стакан.
– Скажите тост, – попросила Элизабет.
Он замялся: раньше она не требовала сказать тост, и ему ничего не шло в голову.
– Тогда я скажу, – заявила Элизабет. – И ракета взлетит!
Они молча выпили и отставили стаканы. Элизабет достала из кармана портсигар, вытащила дрожащими пальцами тонкую сигарету, французскую, с вкусовым фильтром. Джон протянул ей зажженную зажигалку, она благодарно кивнула и закурила. Табачный дым пах шоколадом, и Джон отчего-то вспомнил об одной улочке в Париже, где каждый камень и каждый кирпич пропахли шоколадом, а еще ванилью и корицей, и где каждый второй дом занимает кондитерская, и двери кондитерских постоянно распахнуты, и мальчишки разносят сладости в плетеных корзинах и громкими голосами зазывают покупателей. Джон жил в каморке на втором этаже над магазином, где продавались шоколадные пирожные, шоколадные торты и шоколадные конфеты, и с тех пор слова «Париж» и «шоколад» слились для него в единое целое.
– Вы – удивительный человек, Джон, – сказала Элизабет.
– Почему?
– Вы даже не спросили, откуда взялся такой чудный тост.
– Вы бы всё равно не ответили, – сказал Смит.
Она засмеялась, перегнулась через стол и потрепала его по щеке, и в ее движении не было желания унизить, не было эротического подтекста, в ее пальцах жила лишь ласка и забота, и Джон Смит подумал, что она относится к нему как к любимому, но непутевому младшему брату.
– Я прилетел сюда за впечатлениями, – заявил он.
– Вот как, – сказала Элизабет.
– Дело в том, что я писатель.
Элизабет промолчала.
– Что скажете?
– Вы так молоды, – сказала она.
– Вы тоже, – сказал он.
– Ох, не льстите мне.
– Это правда.
Она промолчала, и стало так тихо, что Джон услышал, как качаются сосны, как гудит ветер в трубах, как похрапывает темнокожий мальчишка-официант в темном углу залы, как гремит посуда на кухне и как сонно переругиваются повара и слуги, как жужжит мошкара и как где-то глубоко под полом, под землей шевелится что-то чужое, инородное, что-то такое, что совсем не радо появлению землян на Венере, и ему стало страшно, и он захотел поскорее поделиться своими мыслями с Элизабет, чтоб избавиться от страха, и поднял на нее глаза, но в этот самый момент она поднялась, развернулась и молча ушла.
От нее остался легкий запах духов: легкий и пряный.
– До свиданья, Элизабет, – сказал Джон Смит.
Он даже не понял, услышала ли она.
Когда Джон Смит привык к Венере, когда впервые сумел вволю отоспаться, когда ему перестало чудиться что-то враждебное и чужое под ногами, он решил, что пора навестить Ивана. Прижав к голове шляпу, чтоб не унесло ветром, и наклонив голову, он быстро шагал вдоль стены, стараясь не наступать на копошащихся на асфальте белых бабочек.
Иван жил в пристройке, приткнувшейся к гостинице с запада. Это был двухэтажный домик, сооруженный меж трех сосен, расположившихся треугольником, и Иван жил в центре этого треугольника. Дверь в дом как всегда была открыта, и на ней висела табличка на трех языках с надписью «ВХОДИТЕ», и Джон Смит, постучавшись и не дождавшись ответа, вошел. Иван спал, откинув голову назад, сидя за столом, заваленным бумагами; он храпел, и бурая кошка сидела на столе, среди бумаг, и заунывно мяукала, тычась мордочкой Ивану в грудь. Иван был человеком богатырского сложения, краснолицым, с большими волосатыми ручищами, огромными волосатыми ноздрями, совершенно лысый и лоснящийся от пота, хотя в доме было прохладно – и всё в нем было большое и преувеличенное. Джон Смит задумался, как поделикатнее разбудить Ивана, но тут зазвонил телефон, стоявший где-то под столом, Иван мгновенно протянул ручищу вниз и, не раскрывая глаз, поднес трубку к уху.
Ознакомительная версия.
