«Что это со мной сегодня?» — подумал директор. Он сунул руку в карман, достал облатку, глотнул капсулу с транквилизатором.
Особу у окна он приметил давно. Откуда бы он ни смотрел на нее, она поворачивала глаза и усмехалась. То же проделала она и теперь. «Дьявольская тварь», — сказал он вслух. Естественно, ни звука в ответ.
И все-таки чего-то они ждали, все эти типы, оптом и в розницу. Все эти субъекты, играющие с директором в «замри», одетые каждый на свой лад, кто в тоге, кто в камзоле, кто во фраке, кто в кринолине, кто в плаще, а кто и вовсе нагишом. Директору казалось— когда он отворачивался, они вперялись ему в затылок все разом, как та уродина у окна. Он резко оборачивался, чтобы их поймать, но реакция у них была лучше.
— А ведь я могу уничтожить вас, — сказал он им. — Хоть сегодня. Сказано же, что в музеях наблюдалось самовозгорание.
Но все они молчали, как преступники на допросе.
— Сволочи, — сказал он им.
И обратил внимание на портрет у двери.
Директор остановился.
Подошел поближе.
На портрете был изображен молодой человек с ненатурально белыми волосами, собранными сзади в косичку с бантом. Похоже, в парике. Узкий камзольчик темной шелковистой ткани стягивал узкие плечи. Белый шарф переходил у ключиц в прихотливую полупрозрачную пену кружев. Лицо несколько необычных пропорций, странный птичий профиль, маленький рот, покатый лоб.
Но изображение было не в фокусе.
Директор протер глаза и посмотрел на соседний портрет старика на фоне неба и желтых трав. Нет, зрение директора не подводило: сосед выглядел как положено. Директор неслышно подкрался к портрету. Контур потерял четкость, форма — определенность, зато в целом картина обрела объемность и глубину, доселе директором не замечаемую. Он провел ладонью по холсту. Холст как холст.
Уродина у окна глядела на него, глаза вбок и откровенно осклабясь. «Завтра же всех мерзавцев распределю по разным камерам… залам, то есть», — подумал директор.
Чеканя шаг по-военному, шел он по пустым музейным залам, и шаги его звенели в безлюдных объемах. Фарфор и стекло светильников и посуды отвечали мелкой дрожью и звяканьем. Директор ненавидел эти многодетальные предметы, ненавидел их усложненность, прихотливые формы, мелкие детали, их роскошь и хрупкость. «Настанет день, — подумал он, — когда у меня сдадут нервы и я начну бить эту дрянь». Мелькнула мысль — а не так ли дело обстояло с восковыми фигурами? Экспонаты, незваные пришельцы из былого, кого угодно разложат и на что хошь спровоцируют… По сути дела, музей — само прошлое, а он, директор, состоял при прошлом надзирателем, смотрителем, надсмотрщиком, он ощущал огромную ответственность перед настоящим.
Директор проверил сигнализацию, видеосвязь и посты дежурных. Он еще держался военной дисциплины и порядка — по старой памяти, хотя яд новой должности помаленьку одурманивал его.
Он решил пройтись пешком до автодрома. Городские улицы, проносящиеся мимо мобили, едущие на движущихся тротуарах и идущие по неподвижным ярко одетые люди успокаивали его. Директор остановился у витрин, разглядывал голографические спектакли фирменных реклам, пил сок и кофе из алых, голубых и коричневых автоматов. Постепенно он пришел в равновесие. Самолеты летали часто; его ждал вечер отдыха на океанском побережье. Обратно директор намеревался вернуться утренним рейсом.
С жетоном в руках он шел к своей движущейся дорожке, когда один из пассажиров на соседнем эскалаторе привлек его внимание: молодой человек в белом комбинезоне, вроде бы ничем особо не отличавшийся от других молодых людей. Директор, затаив дыхание, вглядывался в странный птичий профиль, профиль портрета из зала Музея Два-Бис. Директор перепрыгнул на соседнюю дорожку и взял молодого человека за локоть. Тот с легкой улыбкой посмотрел ему в лицо и спросил:
— В чем дело, служивый?
Дерзкая его фамильярность неприятно поразила директора. Пожалуй, он даже растерялся. И сказал:
— Простите. Я ошибся.
И вернулся на свою дорожку. Молодой человек в белом хохотал, оглядываясь, и, исчезая в самолете, еще раз обернулся и послал директору воздушный поцелуй.
Океанское побережье показалось директору огромным и отчужденным. Ночью ему снились страшные сны.
Утренний обход начал он с непривычной внутренней дрожью.
Римлянин. Дама в голубом. Чернобородый перс. Тварь у окна.
Директор нехотя побрел к двери. Ему не хотелось смотреть на юношу в белом парике. Но он все же глянул.
Портрета не было.
Как в лихорадке, таскал он шандалы со свечами и напольные подсвечники, витые и золоченые, в зал портретов. «Ну, хватит, — бормотал он. — Ведь предупреждал я вас. Предупреждал я вас, сборище монстров!»
Через полчаса он набрал номер аварийной.
— Говорит Музей Два-Бис. Музей Два-Бис. Случай самовозгорания. В музее пожар.
Высохшее старое дерево, легкие холсты, рукотворные ткани вспыхивали, как порох. Пылали рукописи и книги. Лопались стекла. Дым и пепел витали вокруг здания. Директор вдруг подумал — а что, если и пепел падет на землю, как некие семена? что, если и дым этот, смешавшись с воздухом, даст свои всходы?..
Пока пожарные накрывали музей, вернее, то, что от него осталось, прозрачной вакуумирующей оболочкой, директор сидел в открытом мобиле. Он чувствовал страшную усталость. «Все бессмысленно, — думал он, — время обманывало нас и раньше, а теперь и вовсе обнаглело. И ни стен, ни плотин против него нет. Оно сквозь стены проходит. Его сожжешь, а оно из пепла возникнет — и снова тут как тут. Но какое счастье, что не директор я больше. Какое счастье».
