Толли глубже опустил подбородок в ворот своей Берберри и пошел по траве. Когда-то здесь проходила узкая дорога, продолжение грунтовки, но теперь она заросла. По обе стороны бугорки отмечали места, где когда-то стояли дома и коттеджи. Теперь не были видно ни единого камня.
Он пошел в сторону рощи и, проходя мимо первой группы деревьев, понял, что находится посреди развалин поместья, которым когда-то владела его семья. Забавно, что осознание этого, не задело в нем никаких струн.
Наверное, потому, что здесь мало что осталось. Тянулся низкий пригорок, узкий и длинный - все, что сохранилось от стены; раскинулась громадная куща шиповника, которая когда-то могла быть розарием. За деревьями находилась единственная еще стоявшая часть дома - зазубренные плечи стены по обе стороны от большой каминной трубы и кучка восьмиугольных дымовых труб, должно быть, еще елизаветинских. Здесь и там валялись кучи каменных блоков, покрытых плющем и травой - больше ничего.
В сомнительном свете Толли сделал несколько фотографий своим карманным Олимпусом; только когда он закончил снимать, он обратил внимание на здание, стоящее в нескольких сотнях ярдах за руинами, небольшую неприметную церквушку с низкой квадратной башенкой. Живая ограда вокруг примыкавшего кладбища совсем разрослась, длинные плети шиповника торчали из нее, словно непричесанные волосы, а могильные плиты стояли по пояс в траве, очевидно не стриженной с весны. Однако, гравийная дорожка была свободна от сорняков, а разбитое на одном из витражных окон стекло размером в ладонь, было заделано фанерой - очевидно, за церковью еще присматривали, хотя паства давно покинула ее, или давно лежала под высокой травой. Толли постоял у хлипкой калитки, потом повернул прочь. Становилось темно, солнце пятном в низких тучах стало над холодными полями, слишком темно, сказал он себе, чтобы осматривать надгробья, чтобы искать в церкви реликты своей семьи. Он вернется сюда завтра.
Наверное, вполне определенно его дед промотал семейное состояние: эти заросшие травой руины не слишком-то большое наследство. Он подумал, как все пришло к такому состоянию. Последний в роду. Что ж, пока что можно все осмотреть, подумал он, и пошел вниз к реке. Она разделялась надвое длинным, узким островком, что лежал в тени железнодорожного моста; на другом берегу реки стояли остатки большого квадратного здания. Наверное, мельница, предположил Толли, ибо дальний поток разделенной речки падал стеклянным водопадом через плотину. Одна стена еще стояла, окруженная рощицей захудалых деревьев. Когда Толли поймал их в видоискатель, показалось, что кто-то стоит там в тенях, человек с головой очень странной формы. Или нет, он в высокой шляпе...
Грузовой состав выкатил из-за поворота и пересек мост с шелестящим грохотом, посвистывая на две ноты. Толли посмотрел вверх, потом щелкнул фотоаппаратом. Но фигура, если она и была здесь, исчезла.
x x x
Ветхая ферма, ряд общественных зданий из бетонных блоков, а потом кучка живописных коттеджей вокруг крошечной деревенской лужайки, позади них к вечернему небу подымается шпиль церкви. Толли нашел Глеб-Коттедж достаточно легко. Он предпочел бы напиток покрепче чаю, предложенному Бомонтами, однако паб оказался закрыт, а Толли еще не настолько знал запутанные английские правила, чтобы понять, когда же он откроется.
Джеральд Бомонт не казался удивленным, увидев Толли, а провел его в комнату, которую назвал лонжей, и приглушил, но не выключил, большой цветной телевизор, где показывали какой-то старый семейный фильм. В течении всего последовавшего странного разговора телевизор мерцал и бубнил в своем углу, как какой-то идиот-ребенок.
Сидя в слишком мягком кресле, Толли начал расслабляться, чувствуя себя чем-то вроде оперившегося кукушонка, пока Бомонты порхали вокруг, усиленно угощая его горячим чаем с молоком и множеством бисквитов и маленьких печений, намазанных маслом. Она с живостью воспринимали его описание Штатов и, в частности, Бостона, как если бы он каким-то образом мог вызвать их исчезнувшее дитя. Джеральд Бомонт был горным инженером, которые рано уходят в отставку, и они переехали, чтобы быть поближе к их единственному ребенку, когда он работал в Оксфордском университете; но потом он стал очередной статистической единицей в Утечке Мозгов и оставил их чужих и одиноких в мягком сельском Оксфордшире. Их послушать, так они словно беженцы в чужой стране.
"Ну, что ж", сказал в конце концов Джеральд Бомонт. "Что вы думаете о Стипл-Хейстоне?"
Толли полизал промасленные пальцы; он съел все печенье и большую часть пончиков (нет, вспомнил он, бисквитов). "Вы были правы, сказав, что там не на что особо посмотреть. По крайней мере, в сумерках. Я должен вернуться и взглянуть поосновательнее, да и сделать больше фотографий."
Вплоть до этого момента он позабыл, что мельком видел предвещавшую худое фигуру - наверное, она была ничем иным, как вымыслом его воображения, вызванным тенями и намеками, но все-таки при воспоминании он почувствовал дрожь, несомненную трясучку.
Джеральд Бомонт сказал: "Это хорошее место для фотографирования. Подождите минутку."
"Ну, Джеральд", сказала его жена, когда он полез в шкаф. Он достал громадную с незакрепленными листами книгу и передал ее Толли.
Громадные восемь на десять дюймов черно-белые снимки по одному на страницу. Та самая церковь. Сомкнутые ряды могильных плит, все солнце и тень. Сорняки, наползающие на замшелый камень. Кочковатая протяженность замерзшего поля с каминной трубой разрушенного дома, стоящей на фоне блеклого неба.
"Очень профессионально."
"Моя жена не одобряет", сказал Джеральд Бомонт с застенчивым удовольствием.
"Ты ведь знаешь, что я чувствую к этому месту", твердо сказала Марджори Бомонт. Лавандового цвета вязаный шерстяной жакет-кардиган был наброшен ей на плечи, словно пелеринка матадора, большая викторианская брошь пришпилена к отвороту. Бледный камень мерцал в свете открытого огня камина.
Толли сказал: "Вы хотели рассказать мне историю Стипл-Хейстона."
Марджори Бомонт посмотрела на своего мужа, который чуть кивнул. "Что ж", сказала она, наклоняясь вперед, словно доверяя какой-то секрет, "вы видели железную дорогу немножко дальше за развалинами. Это старая линия Оксфорд-Бирмингем, и трагедия произошла примерно сто лет назад."
"Сто шесть", сказал Джеральд Бомонт.
Жена игнорировала его замечание. "Пассажирский поезд был на пути в Бирмингем, а товарный шел в сторону Оксфорда. Один вагон товарного состава сошел с рельсов и потащил за собой другие, встав поперек рельсов как раз тогда, когда по ним шел пассажирский. Говорят, визг тормозов слышали в Оксфорде, а искры из-под колес зажгли траву на четверть мили вдоль насыпи. Но пассажирский все же не смог остановиться вовремя и врезался в товарный. Это была первая большая железнодорожная катастрофа, где погибло более сорока человек. Однако, не погибло бы так много народу, если б люди из Стипл-Хейстона позволили помочь им. Здешний сквайр не пустил их, понимаете? Он с самого начала был против железной дороги, потому что она прошла слишком близко к его дому. Когда другие пассажиры вытаскивали раненых из обломков, своим арендаторам сквайр приказал не подходить. "Пусть пользуются своей проклятой дорогой, чтобы спасаться", говорят, сказал он. И прошло более двух часов, прежде чем подошел спасательный поезд, а к этому времени умерли многие, кто иначе мог выжить. Вы видели, где они похоронены, на том церковном кладбище. Сквайр пытался не допустить и это, но приход решил иначе. Две могилы под старым вязом хранят тела тех, кого так и не опознали, мужчину и женщину. Говорят, их видят в каждую годовщину катастрофы, они бродят по путям."
