Дедичев суетливо подставил ему ладонь, заулыбался, радостно и вопросительно захлопал глазами. Шарик чуть вывернул мордаху и показал подбородком вверх. Артист ткнул пальцем туда же: повыше хочешь, да? Шарик энергично кивнул. Дедичев вздохнул и согласился.
Он вышел в центр арены, сосредоточился и начал подбрасывать шарик – двумя руками, размашисто, с резким толчком в конце. Шарик взлетал все выше и выше, замирал в верхней точке – и неуклонно опускался обратно. Атист страдал. Брови выгнулись шалашиком в середине лба, уголки рта скорбно опустились. Он вытягивался, вставал на цыпочки, подбрасывал шарик, сам прыгал следом – но шарик каждый раз падал к нему обратно. Дедичев не выдержал, схватил его обеими руками – первый раз за все время действительно коснулся тонкой резины, – прижал к себе и обвел глазами зал. «Помогите же!» – просило его лицо. Оставил шарик висеть в воздухе, отбежал в сторону и показал зрителям: помогайте! захотите! напрягитесь! – сжатые добела кулаки прижались к груди. Я сосчитаю до трех, – показал он левой рукой, – и вы, все вместе… понимаете?
«Что делает, а! Что делает! – Саврасов восхитился. – Ведь смогут! Они уже его, все сделают, что он захочет!» – и сам ощутил волнение и готовность.
А Дедичев уже вернулся к шарику, снова держал его, не касаясь, и обводил глазами зал. Готовы? Ну… Р-раз… Он сделал головой движение вверх и вниз. Два… Три!
Он весь выбросился вверх, взлетев вслед за руками, на неуловимый миг завис в воздухе – и упруго опустился на ковер.
Саврасов, захваченный общим порывом, включился по-настоящему. Отдача была, как на операции, – и все же он успел заметить тот миг, когда артист застыл в верхней точке прыжка. Чуть дольше, чем должно…
А шарик, рванувшийся вверх, быстро потерял скорость, но все же продолжал всплывать. Дедичев напряженно застыл посреди арены, устремив к нему руки, зал не дышал, луч прожектора вел шарик выше и выше, осветились тросы, растяжки, блоки – хозяйство воздушных гимнастов, потом ребра плит перекрытия и круглое отверстие в центре купола. Голубой шарик влетел туда – и исчез в вечерней темноте…
Саврасов толкнул дверь с лестничной площадки и оказался посреди длинного, уходящего по дуге вправо и влево, узкого коридора. Его загромождали старые фанерные афиши, гуашь на них оплыла от дождей… Саврасов прислушался к себе – да, здесь – и повернул вправо.
Навстречу шла девушка – девчонка, пожалуй. Лет так шестнадцати, в телесном трико, мягких тапочках и голубой пачке с блестками. Прошла, а потом окликнула:
– А вы зачем? Сюда посторонним нельзя!..
Саврасов остановился. Обернулся. «Как мы все любим что-нибудь запрещать! Даже в таком возрасте… Или просто тебе, сороке, любопытно? А что за любопытство к немолодому и неинтересному?»
– Я к Дедичеву.
– Ой… А к нему не ходят. Он ни с кем не хочет разговаривать… А вы из газеты?
– Нет. Дело у меня.
«Вот так: информации ноль, а вроде бы что-то объяснил».
– А-а… Ну идите. Это туда, дальше. Там написано.
– Я найду. Спасибо, девочка, – подчеркнул обращение Саврасов и поджал губу.
Девочка сердито фыркнула и удалилась, жестко держа спину и стуча пятками по полу.
Саврасов усмехнулся и пошел дальше. Остановился возле нужной двери. «Точно здесь. Собственно, вот же афиша приколота: „Юрий Дедичев“. Непохожий красавец, высоко над ним – голубой шар. И тоже без жанра. Мистер Икс Дедичев. Кумир всех девушек и дам. „К нему не ходят, он ни с кем не разговаривает“. А дверь? Э-э, мистер Икс, дверь-то запирать надо! Вот я вхожу – придется разговаривать».
За фанерной дверцей плескалась вода, слышалось бубнящее пение. Пахло вазелином, пропотевшей одеждой, табачным дымом. Саврасов отключился от волны, уселся в кресло, не сняв плаща, вытянул ноги и закурил.
Наконец брякнул крючок, дверь душевой открылась и в клубах пара возникла фигура красного и лохматого Дедичева, завернутого в махровую простыню. Он замер, глядя на незваного гостя, спросил:
– Пришли, да? – дерзкая интонация странно противоречила голосу – мягкому, чуть картавому.
– А вы что, ждали? – в тоне Саврасова тоже прозвучала резкость.
– Ждал, – вдруг как-то равнодушно отозвался Дедичев и начал вытираться. – Отвернитесь, что ли, мне одеться надо…
– Простите.
Саврасов встал и отвернулся. Почему-то в грим-уборных редко бывают окна, а торчать, уставясь в угол, противно. Он сдержался и спросил спокойно:
– Что, почувствовали меня?
– Сразу, только на манеж вышел. Второй сектор, пятый ряд…
Саврасов слышал шелест одежды, скрип половиц – и спиной ощущал чужую волну. Так ощущаешь поток тепла от печки. Только это было иначе – тяжело, давяще, и воспринималось не кожей, а где-то глубже. Он приблизил руки одну к другой и принялся бинтовать себя от головы к ногам слоями тонкой непроницаемой пленки. Стало легче.
– Окуклились? – насмешливо спросил Дедичев. – Что, неприятно, когда тебя не любят? Поворачивайтесь, я уже оделся… А мне каково было работать? Вы ж на меня начали сердиться раньше, чем увидели.
– Верно. Потому и пришел в цирк.
– Да вы вообще-то кто?
– Доктор Саврасов, Анатолий Максимович.
– Чего доктор?
– Я медик. Врач-психокинетик.
– Вот оно что… Ну-ну. И чего нужно от меня медицине?
– Вас, Дементьев. Вы нужны медицине.
Лицо артиста стало неподвижным.
– Моя фамилия – Дедичев. Показать паспорт?
– Не надо. Я знаю, что вы – Дементьев. Вас узнал доктор Левин. Он бывал у покойного Митрофана Сергеевича, видел вас и запомнил, Юра. Простите, Юрий Петрович.
Дедичев пристроился на высокой табуретке, наклонил голову набок и посмотрел на Саврасова как-то сбоку и снизу.
– Ладно, допустим, Дементьев. И что? Что нужно вам от Дементьева? Дементьевскую мазь?
– Мазь? – Саврасов задумался. – Мазь, конечно, хорошо б было. Дементьевская мазь – это вещь.
– Мазь, значит… – Дедичев перевел дух и зло усмехнулся. – Не будет вам мази! До чего ж дед в людях понимал! Говорил: первым делом будут мазь выдуривать. Не дам! Семейный секрет. Вот так.
Саврасов прищурился, глубоко затянулся и положил сигарету на край пепельницы. Охватил сцепленными пальцами колено, тоже вздохнул – и ответил очень спокойно:
– Собственно, о мази заговорили вы, а не я. Мазь – дело десятое. Дадите – спасибо, не дадите – бог с ней…
И сделал паузу.
– А если не мазь, так что вам нужно?
– Да вы ведь поняли уже… – Саврасов вдруг ощутил тяжкую усталость. С самого начала знал – не получится. Не хотел унизительного и бесплодного спора. И Левину сразу сказал: «Не пойду». Тамара вмешалась. Ортодоксальная добросовестная Тамара. Права, конечно: дело важнее гордости.
