Наконец мы выехали на широкую, пологую вершину холма. Лейтенант остался в машине, а мы в сопровождении четырех автоматчиков с бульдожьими физиономиями направились к массивному бетонному строению без окон. Это и был императорский бункер. У входа, возле огромного стола, заваленного картами, кучковались генералы в мундирах едва ли не всех эпох. Но вдруг гомон стих и толпа рассеялась, будто в самый центр ее упала бомба. Одни кинулись вниз по склону, другие поспешно растворились за бронированной дверью бункера. Возле стола остался лишь невысокий мужчинка среднего возраста, облаченный в чересчур широкую для него серо-зеленую шинель и высокую фуражку. Небрежным взмахом руки он отослал автоматчиков и, комично выпятив грудь, приблизился к нам.
— Здравствуйте, Адольф, — улыбнулся Глассерман.
— Привет, — кивнул Бонапарт и хитро посмотрел на доктора. — М-да, доктор, наглости вам не занимать. В последнее время даже Геринг опасается обращаться ко мне иначе, как «мой фюрер» или «сир». Поражаюсь, как вообще у вас хватило смелости припереться сюда! Вы ведь теперь в моих руках, а, доктор? — он хихикнул, отчего его смешные усики вздернулись. — Одно мое слово, и вас тут же расстреляют… Или в концлагерь могу упечь. Знаете, я ведь построил несколько концлагерей. Да-да, я учел прошлые ошибки, допущенные свиньей Гиммлером. Вот посидите там недельку-другую — глядишь, и раскаетесь в своем непочтительном отношении к Адольфу Бонапарту… Или нет! Придумал! — театральным жестом он хлопнул себя по лбу, пересеченному слипшейся прядью волос. — Сначала я отдам вас парням из гестапо. А концлагерь потом.
Он не выглядел страшным. Он был просто противным, настолько, что я не сдержался.
— Вам не наскучило кривляться, Бонапарт? Что вы несете, когда сами прекрасно знаете: ничего вы с нами не сделаете.
Адольф ошалело уставился на меня, будто только теперь заметил.
— О-ба! А это еще кто такой?
— Мой новый ассистент, доктор Стоев. Прошу любить и жаловать. А вообще-то, Адольф, молодой человек ведь прав. Давайте поскорее перейдем к делу и поговорим, как взрослые люди.
— Ладно уж, — обиженно пробормотал Бонапарт. — Шучу я. Не от хорошей же жизни! Эх, да если бы я знал, сколько неприятностей свалится на меня! Готы вот ни черта не смыслят в дисциплине, разбил в пух и прах англичан, а они успели улизнуть на кораблях, а для штурма Англии я еще не готов… Доннерветтер, доктор, в этом мире все не так, все наоборот! Возьмите, к примеру, Сталинград, — император неопределенно махнул куда-то в сторону от холма. — Уже три дня его атакую, а он не сдается, гад! Я официально заявляю протест и настаиваю на санкциях против Сталинграда.
— Э-ге, — усмехнулся Глассерман. — Сами заварили кашу, а теперь пытаетесь свалить с больной головы на здоровую. Ха, Сталинград! Так вы еще под Ватерлоо вздумаете драться!
Бонапарт презрительно хмыкнул.
— Ватерлоо! Недооцениваете вы меня, доктор. Я семь раз подряд раздолбал Веллингтона!.. Послушайте, доктор, а давайте сделку заключим. Вы мне поможете со Сталинградом, а я обещаю быть паинькой. Идет? А, доктор? А то… — голос его сорвался на фальцет: — А то — концлагерь, гестапо, расстрел!
— Опять за свое? — вкрадчиво произнес Глассерман.
— А что мне остается? — печально покачал головой Бонапарт. — Раз не везет… Ни генералов нормальных, ни приличной техники… Сейчас я обстреливаю Англию «Фау-1». Никакой эффективности, половина снарядов взрывается, не долетев до цели. Есть у меня, конечно, в запасе несколько ядерных ракет «Матадор», «Редстоун» и «Онест Джон»… Только какой смысл в них! Ну, что это за удовольствие — одна-две ракеты и все уничтожено?! Никакого азарта!
— Это все мелочи, Адольф. — сказал Глассерман. — Насколько мне известно, вас ждут куда более крупные неприятности. Возьмите трубку — вам звонят.
Запищал далекий голос. Фюрер-император слушал молча, а потом раздраженно швырнул трубку на рычаг. Резко обернулся к Глассерману.
— Ну, и что все это значит, доктор? Звонит какой-то яйцеголовый из Берлина и долдычит что-то там про энтропию. Что-то с ней происходит. А что такое энтропия, спрашиваю вас, и какое отношение она имеет ко мне, а? Что, у меня проблем мало?! Сталинград должен быть моим, иначе вся кампания катится ко всем чертям!
Глассерман взглянул на меня и печально пожал плечами. Потом едва заметно кивнул. Я понял, и мы одновременно произнесли:
— Деконтакт!
В долю мгновения мир вокруг меня взорвался ярким сиянием, холм исчез, а я очнулся в командном зале перед пультом суггескопа. Глассерман тяжело поднялся из соседнего кресла, снял шлем и повернулся ко мне.
— Ну, что скажешь?
— Потрясающе! — честно признался я. — Впервые сталкиваюсь с таким совершенством внушения.
— Вот именно, — улыбнулся доктор, довольный собой. — К нам поступает самая лучшая техника, ведь мы — центральная клиника. Головная, так сказать. Все для пациента, все ради него… В мое время о подобной аппаратуре даже и не мечтали.
Он надавил кнопку, и на большом экране появилась просторная, обставленная с чрезмерной роскошью комната. Только мягкая обивка стен указывала на то, что обитатель ее — душевнобольной.
— Вот он. — Глассерман ткнул пальцем в экран, где я увидел низкорослого толстячка, вытянувшегося на кровати со шлемом суггескопа на голове. — Генерал Роджер Хилл. Впрочем, сам он предпочитает именовать себя Адольфом Бонапартом. Клинический случай. Повредился в уме три года назад, когда объявили всеобщую мобилизацию. Такие как он лечению не подлежат. Бессмысленно.
— И вы еще позволяете ему развивать свою манию с помощью новых технологий! Дюнкерк, Сталинград… Это же отвратительно, доктор!
Глассерман усмехнулся.
— Отвратительно, согласен. Это ничего, мой мальчик, я уже притерпелся, привыкнешь и ты. Не спеши, ты еще не заглядывал в головы других пациентов. В нашей клинике содержатся только безнадежные, те, у которых есть лишь два варианта выбора: или тотальная перекройка сознания, или наши методы лечения. Конечно, в их мозгах очень много грязи, а нам с вами приходится, в меру наших сил, вычищать ее. При этом невозможно самим не запачкаться — такая работа, друг мой. Чистоплюям в нашей профессии делать нечего. — Он помолчал и уже мягче добавил: — Ты напрасно подумал, что я собираюсь позволить Хиллу утонуть в мире своих видений. Все, что ты видел сегодня — лишь подготовка к шоковой терапии. Завтра сам увидишь.
…Что-то переменилось, я почувствовал это сразу же, как только смог различать предметы. Мы стояли на вершине все того же холма, возле императорского бункера, но равнина внизу выглядела иначе. Все ее пространство — еще вчера абсолютно голое — насколько хватало глаз усыпалось тысячами и тысячами маленьких рощиц, между которыми сновали люди, бабахали орудия, а в дымном небе все так же завывали пикирующие бомбардировщики.
