А потом были башмаки. Вначале старые, расползающиеся, хлюпающие на каждом шагу сапоги, а потом деревянные, отцовской рукой выточенные башмачки, чьи-то щеголеватые сапожки, потом просто опорки, из которых высовывались посиневшие от холода пальцы, потом бархатные дорогущие туфельки, и снова деревянные лодочки, и даже, кажется, мелькнул маленький детский костыль, и снова, и снова, и опять…
А потом было то, о чем Трудхен вспоминала со жгучим стыдом. Как она колотилась в подвальное окошко и кричала. Сначала еще что-то осмысленное подождите! возьмите! — а потом это был уже бессловесный рев, как у грудной, потом как у новорожденной, а потом был просто звериный вой. И даже сорок лет спустя, когда старая уже Гертруда слышала призывные вопли мартовских котов, ее бросало от воспоминаний в жар и краску.
Но музыка все равно была, правда? Музыка все равно была?
Конечно, как же иначе…
Осенью 1324 года, как и двести лет до того, как и шестьсот лет спустя, паломники, бредущие в Сантьяго-де-Компостеллу, останавливались на ночлег в городе Кельне.
Город равнодушно пропускал их сквозь себя, позволял провести ночь под своими крышами, оставить молитвы и лепты в полусотне своих церквей. Для паломников город был всего лишь еще одним кусочком святости, маленькой ступенькой на дороге к Морю и Царству Божию На Земле. Для города они были стайкой суетливых воробьев, метавшихся по его улицам и щебетавших на непонятных языках. Ни люди, ни город не интересовались историями друг друга.
Кельн был медлительным, неповоротливым существом, которое росло на низких берегах широкой тускло-зеленой реки, считая века за года. В детстве его пестовали и нянчили римские легионеры. В молодости город служил Карлу Великому, защищал королевскую дорогу — Рейн. В те времена даже император франков не решался путешествовать по лесам. Позже, город приютил в своих стенах Альберта Великого и Томаса Аквино. В его стенах великие христианские мудрецы исследовали тело и кровь Бога и его церкви, отделяли Плоть от Духа, творили законы, по которым Европа будет жить еще по меньшей мере семь веков. И в его же стенах проповедовал Мейстер Экхард, учил людей видеть Дух в любой плоти, показывал, как перед мыслью падают и рассыпаются в прах все земные и небесные законы, и человек остается лицом к лицу с Тем, Кого он считает Богом. За такие речи, разумеется, Мейстер Экхард был осужден и забыт.
И не он единственный. Под старость Кельн превратится в тупого маразматичного ортодокса, будет гнать и истреблять малейшую тень свободомыслия в любом уголке Германии. Теологи Кельна не один раз покроют себя позором в глазах всего мира. Художники Кельна разучатся рисовать свет и движение. Судьба бросит его жребий на весы против жребия столицы Реформации — Витенберга, и жребий Кельна падет низко-низко.
Но пока, не ведая будущего, город строил свой Собор. Строил во славу учения Альберта и Томаса, но Собор каким-то немыслимым образом подтверждал правоту Мейстера Экхарда. Из тяжкой и грязной работы каменщиков рождалось чудо. Собор распускался на берегу Рейна невероятным каменным цветком, дышал и рос, превращал каждую секунду жизнь в смерть и смерть в жизнь. И хотя две знаменитых башни, о которых Генрих Белль скажет в двадцатом веке выше, чем небо, высочайшая высота, еще не были построены, даже сейчас Собор заставлял людей, впервые увидевших его, коротко вскрикнуть от восхищения и, пожалуй, ужаса.
Эта готическая фантасмагория была непривычна паломникам, большая часть торопилась отвернуться, и спешила к более привычным Святому Андреасу, Святой Урсуле или Святому Георгию. Меньшая стояла в столбняке, потом люди тихо расходились, оглядываясь через плечо. Казалось, что их линии жизни преломляются о Собор и едва заметно меняют направление.
Итак, осенним днем 1324 года перед Собором стояла немолодая женщина. Одета она была по-городскому, но просто и небогато. Лишь три кольца на левой руке — обручальное, венчальное и вдовье были, видимо, из полновесного золота, но женщина их не сняла, словно бросала вызов всем грабителям на всех дорогах.
Она улыбнулась собору, как улыбаются, найдя на чердаке свои детские игрушки, и не заходя больше в гости ни к одному из многочисленных кельнских святых, пошла искать комнату на ночь. Час спустя она уже обосновалась в гостинице У мавра. Курчавая, красногубая и белоглазая головка на вывеске также напомнила ей что-то из давних лет.
Наступил вечер. Кроны деревьев еще купались в солнечных лучах, но на дома и мостовую легла уже золотисто-серая патина сумерек. Женщина, стоявшая у окна гостиницы, вдруг насторожилась, повела головой, словно гончая собака, поспешно спустилась по черной лестнице, вышла за ворота, повернула за угол и побежала, чуть приподняв юбку, ставя носки башмаков легко и точно, как молодая. Звук, встревоживший ее был едва слышен, почти призрачен, но она слишком давно ждала этой встречи, чтоб упустить ее из-за дурацкого неверия или не менее дурацкого здравого смысла.
У следующего поворота она прижалась к стене дома и осторожно выглянула за угол. На каменной чаше фонтана, доставшейся городу, наверно, еще от римлян сидел самого подозрительного вида старик в грязной шляпе-поганке и наигрывал на короткой черной дудке. А перед ним на мостовой плясали две толстые голохвостые крысы.
Гертруда ступала так тихо, что крыс спугнул лишь шелест ее юбки. Твари бросились наутек, старик испуганно глянул вверх, на незваную гостью.
— Вот я и нашла тебя наконец, — сказала женщина.
Старик прикрыл рукой лицо, будто защищаясь.
— Простите меня, не помню я вас, ничего я уже не помню, госпожа, — забормотал он, явно мечтая сбежать вслед за танцорами.
И тогда женщина произнесла короткое как вздох имя своего родного города
— Хаммельн.
Старик совсем съежился.
— Там был твой ребенок? — спросил он убито.
Гертруда тихо рассмеялась.
— Я кажусь такой старой? Я сама была ребенком тогда, сорок лет назад. Ребенком, которого за провинность посадили в подвал. Потому — единственным ребенком, который остался в тот день в Хаммельне.
Старик схватил Гертруду за руки.
— Поверьте, госпожа, мне самому больно об этом вспоминать, я сожалею, я страшно сожалею, поверьте, это была дурацкая шутка. Я так разозлился тогда, что не заплатили деньги. Сами знаете, для бедного человека это страшно. А я был молодой, голодный и решил их припугнуть. Но я никого не топил, нет, поверьте. Просто отвел ребятишек миль за пять от города и отпустил. А они как припустили все по дороге прочь! Я им кричу Ребята, вы что, очумели? Город-то в той стороне! А они не слушают. А те, кто постарше еще и поколотить обещали, если не отстану. Не лезь, говорят, не в свои дела, рвань подзаборная. Видно, очень уж им не хотелось в город-то возвращаться.
