— От кого было больше толку — не важно. Проиграли все. — Барон пригубил еще и добавил с угрюмой усмешкой: — Тогда, перед походом я побывал у одной ведуньи; она пошептала надо мной и начертила знак на внутренней стороне щита. Я не получил в том бою ни царапины. Остался в живых один из всего своего клана. Теперь я прошу прощения за это всякий раз, как поминаю своих… У тебя уцелел кто-нибудь — отец, братья?
Оэлларо покачал головой, хотел сказать, что ни отца, ни братьев у него нет, но не успел: барон, посвоему истолковав его жест, воскликнул:
— Неужели и ты заговоренный?
Люди внимали, затаив дыхание — такую беседу не каждый день услышишь. Оэлларо огляделся и понял, что признаваться в том, что он не был в сражении у Ощеренной Пасти сейчас никак нельзя.
— Нет, я не заговоренный… я был ранен, — тихо сказал он — Стрелой. В грудь.
И, произнося это, он вдруг почувствовал, как исчезает граница между ложью и правдой. Стрела действительно была, ведь он полной мерой пережил ее краткий полет. Ничего не переменилось в воображаемой картине, просто она стала подлинной настолько, насколько могут быть подлинными воспоминания. Все, что знал Оэлларо о битве у Ощеренной Пасти и ее героях, все, что домыслил, все, о чем спел, на глазах превращалось в воспоминания. Он вспоминал сражение, а в нем — себя, другого, незнакомого, видел свое другое прошлое, то, что было до и после достопамятной стрелы. Его память стала двойной — история придворного менестреля и история благородного рыцаря из Эльта существовали в ней одновременно и равноправно, он не мог сказать, кто он на самом деле, и что это значит — быть на самом деле. Все вокруг стало зыбким звенящим маревом. Оэлларо сжал кубок обеими руками, сплетя пальцы, не зная, кто сделал это движение — менестрель или рыцарь, в равной мере ощущая себя и тем, и другим. Две истории сошлись, словно две дороги, и Оэл замер на перекрестке.
— Нам повезло, мы остались в живых и можем мстить. — послышался голос барона. — Я еду к государю Хэмгу, он готовит поход на ирнаков. Присоединяйся. Или ты намерен соблюдать ваши странные обычаи? Вы, северяне, почему-то считаете месть недостойным делом.
Оэлларо поднял глаза на барона.
— Отец сказал мне: «Запомни, мы не мстим. Никогда». За час перед битвой он сказал мне это. Прости, я не присоединюсь к тебе.
Барон кивнул понимающе и одобрительно.
— Выпей еще. Выпей и спой что-нибудь.
Оэлларо лихо осушил кубок, стукнул им о стол и начал:
«Ты помнишь, друг,
Осаду города тогда, весною?
Костров неумолимое кольцо
Вокруг полночных стен, на долгих склонах
Сиреневых холмов. Чужая ночь
Так странно пахнет, сладко и тревожно…»
Он слагал песню на ходу, как делал это не раз, неторопливо, с наслаждением нанизывал слова на длинную нить мелодии. Допел, начал другую, потом еще одну. Никогда прежде ему не удавалось так точно облекать свои мысли в стихи и музыку. Ведь теперь он пел не о придуманном или услышанном от других, а о том, что испытал сам. О боях и поединках, в которых участвовал, о землях, которые повидал, о людях, которым служил и с которыми был дружен. Оэлларо пел о своем прошлом так, чтобы ни одно слово нельзя было отменить, заместить другим или хотя бы усомниться в нем. Он пел, и наваждение рассеивалось, вновь воздвигалась стена, отделяющая ложь от правды, замершее было время снова текло своим чередом.
— О! Я вспомнил тебя! — вдруг молвил барон. — Верно. Турнир в столице минувшим летом.
Доблестный граф Оэл Тал. Горностай в гербе. И как я не узнал сразу? Удивительно.
— Такое бывает. — с улыбкой ответил Оэлларо. — А я узнал тебя, как только увидел. Как не узнать того, кто был на ристалище вторым после Антарского короля?
— Я был бы первым, если бы мой конь… Впрочем, черт с ним, — проворчал барон. — Государь Антарский — достойнейший из рыцарей, и я не досадую, что победа досталась ему.
Граф Оэл Тал и барон Анорг беседовали до рассвета. Никто из них не жалел, что пожертвовал сном.
На прощание они обнялись, и пятеро чужеземцев исчезли так же стремительно, как появились.
Оэл сидел в задумчивости, внимательно рассматривал пустой глиняный кубок, темные доски стола в трещинах и грязных подтеках, и собственные руки, лежащие на столе — смуглые, крепкие, с тусклыми фамильными перстнями на пальцах. Совершенно незнакомые руки.
— Люди Эльта — маги: — негромко повторил он. Оглянулся. — Эй, хозяин, есть у тебя зеркало?
Хозяин, измученный ночным бдением над знатными гостями, из последних сил улыбающийся, ответил, что зеркала как такового нет, но есть полированный щит, оставленный в уплату за ночлег какимто купцом, и блистающая как солнце, — нет, ярче солнца, — большая крышка от сковороды. Что прикажет принести лорд рыцарь?
Оэл не ответил. Он догадывался, каким увидит свое отражение. Важнее было посмотреть как выглядит теперь остальной мир. Он поднялся, громыхнув о скамью тяжелым мечом, висящим на поясе.
— Уезжаете, лорд рыцарь? — хозяин глядел на него снизу вверх. — Доброго пути вам. Вот и погода знатная стоит как раз…
— Испортится завтра, — невозмутимо предсказал Оэл.
Старая рана от ирнакской стрелы всегда ныла перед дождем.
19.08.2000
Пермь
