Выдохшись, Бобер стал сосредоточенно есть. Я знал отлично, что он вовсе не шустрит, не ищет придурков, а плотно сидит на видеолетописи Крымского генополигона. Неплохо кормят шестиногие телята и безглазые куры, опекаемые Центром мутационной генетики Евросоюза… Сидит Бобер, и уж точно не потеснится, даже для друга юности. Так что зря я пришел – хотя, строго говоря, обращаться за помощью мне было больше не к кому…
– Значит, ничего не посоветуешь? – ритуально спросил я, пока он распределял остаток водки.
– Завтра с утра обзвоню кое-кого, может, тебе и обломится. Так что к вечеру брякни.
Пьяная одурь брала свое, но и сквозь наползавшее благодушие я сознавал, до какой степени Бобру плевать на мои проблемы. Не будет он тревожить попусту свой телефон (белый, с памятью и зажигающимся номером абонента), не станет никого обзванивать, а вечером, если я брякну, скажет: "Извини, понимаешь, лажа, надо подождать недельку-другую…" Скот! Но по-своему, по-бобриному, он меня любит: со мной приятно раздавить пузырь, потрепаться, а в крайнем случае можно и восемьдесят лимонов дать, не разорится преуспевающий сценарист.
– Давай свои лимоны, жирный! – сказал я и протянул ладонь.
– Ну, вот, понимаешь, другое дело!..
Грузно поднявшись, он повел меня в кабинет. Эта тесноватая комната открывала Бобра с иной стороны – так сказать, с идеальной. Под стеклом на черном бархате, словно в музее, витые серебряные браслеты, монеты с трезубцами, на книжном шкафу – герасимовский бюст Ярослава Мудрого, пробелы стен залеплены темными досками икон. Друг мой был активным членом общества "Русь Золотая", посещал его собрания, где ораторы заклинали восстановить Киевскую державу в пределах XI столетия, а у дверей красовались штурмовики с птицей Сирин на нарукавных повязках. Даже сейф был украшен какими-то геральдическими зверями, из которого Бобер, толстой спиной нарочно заслоняя его внутренность, достал мне пачку лимонов…
Выйдя из дома, я стал и в десятитысячный раз, наверное, прищурился на обожаемую мной, живой бирюзы Софийскую колокольню, на белый коренастый собор, милый даже сейчас, с серыми луковицами куполов – металл давно был ободран, скудно растворенное в листах золото пошло частью спешно затребованного нефтяного долга. Сколько же всего повидала эта площадь, по которой теперь ковыляют самодельные веломобили вокруг щербатого пьедестала, где сидел некогда на коне символ города, гетман с булавой, чуть не свергнутый решением парламента за "русофильство" и разнесенный-таки вдребезги ракетами галичан! И вот площадь видит меня, сорокалетнюю бестолочь, разменявшую жизнь на сценарии заказных фильмов и счастливую, как король, от ничего не стоящих бумажек в старом лопатнике, помнящем просторные советские "радужные", на которые можно было с толком посидеть в Доме кино, и купить всячины, и без отметки в паспорте на трех государственных границах съездить к Черному морю…
Удерживая внимание на вожделенных купюрах, я вспомнил о давешнем приглашении Георгия. Надо же было так окрестить мальца! Скудоумие Эльвиры, моя влюбленная глупость. "Жора, подержи мой макинтош…" Иначе как полным именем я его с детства звать не могу. Впрочем, теперь Георгию ничто уменьшительное и не подходит. К своим двадцати двум успел побывать остарбайтером в Германии, получить там нож под ребро от араба; вернувшись, стал работать гладиатором в подпольном шок-кабаре, схлопотал и тут – боевым топором викингов… и, наконец, избрал более безопасный концертный жанр. Ладно, сегодня я его навещу. Авось, вытерплю сие зрелище.
Из шестого, кажется, телефона-автомата мне удалось набрать номер заведения – два аппарата просто молчали, с остальных были сорваны трубки и диски. Деловитый баритон ответил:
– Ателье "Детская мода" слушает.
Это их прикрытие – салон, где счастливые жены концессионеров или крупных мафиози покупают своим малышам подгузники прямо из Парижа.
– Могу я передать кое-что для господина…
Я назвал его фамилию – она такая же, как у Эльвиры. Значительно помолчав, баритон изъявил готовность слушать.
– Скажите ему, чтобы забил на вечер одно место для дальнего родственника. Он поймет.
Невозмутимый собеседник обещал сказать и повесил трубку. До начала шоу оставалось еще немало времени; я решил, что добрый бобриный хмель не должен улетучиться, и потому отправился добавлять. Понятное дело, концессионные магазины для меня были закрыты, с их десятками сортов виски, джина, коньяков и прочих, даже по названию неизвестных мне напитков. Покупать же доллары, чтобы затем пропить их, было бы разорением. Оттого путь мой лежал к Житнему рынку.
Чудовищно переполненный, проскрежетал мимо 71-й автобус, обдав дымом от горящих дровяных чурок. Мне было не к спеху, я гулял, и в предвкушении радости непогода менее тяготила.
Как обычно вздохнув на раззолоченную Андреевскую церковь, императорскую бонбоньерку невозвратных времен, тронулся я вниз по извилистому спуску. На его разбитой, взломанной талыми водами мостовой одинокие косматые художники, переставляя на табуретах свои пестрые изделия, тщетно ждали гуляющего концессионера, которому придет блажь купить для своей заморской гостиной лаковую писанку или матрешку – президента Киевской республики с вложенными внутрь известнейшими депутатами…
Куда больше, чем кустарей, сшивалось на Андреевском бродяг: поджаривали что-то на кострах из мусора (не крыс ли?), ели, резались в засаленные карты. И тут стояла все та же плотная вонь, запах бомжей… Патрули полиции или межрегиональников их не трогали, кроме особых случаев, когда город объявлялся на военном положении. Тогда бездомных загоняли в огромные крытые грузовики и вывозили, кого сумели изловить, во временные лагеря. Впрочем, большинство бомжей успевало рассеяться по заброшенным кварталам и подземным коммуникациям – и во время любых волнений первенствовало в грабежах и разбое.
Наконец, я подошел к Житнему рынку – здоровенной стеклобетонной коробке, украшенной эмблемами древних торговых путей. Смешно! Тысячу лет назад мы слыли добрыми купцами, везли товары на Запад.
Длинные прилавки в квадратном гулком здании мне были знакомы с детства. Тогда сидели за ними чистые, полные достоинства крестьяне, насыпав перед собою груды крепких овощей или кудрявой вымытой зелени; молодцы в мясных рядах лихо рубили туши, разворачивали пласты нежно-розовой свинины… Теперь же все плодородные земли и пастбища подгребли западные агрофирмы. С их техникой и удобрениями, да с нашей, самой дешевой в мире, рабсилой, продуктов, конечно, производят побольше, чем при советской власти, но ведь хозяин – барин: все лучшее забирают концессии, а крохи с барского стола получаем мы по талонам либо в благотворительных столовых…
