Велин ободряюще кивнул, но Бертон не нуждался в подстегивании. С трудом приподнимая голову, он заговорил быстро, задыхаясь, словно хотел как можно скорее избавиться от груза воспоминаний.
— Возле самых деревьев. В темноте. Сначала я решил, что вижу куст, но потом заметил, что он шевелится.
— Как он выглядел? — быстро спросил Велин.
Бертон покачал головой.
— Не знаю… Что-то серое… Нет, беловатое. И лохматое. Высотой, должно быть, с метр. Кажется, овальной формы. Ужас! Это нельзя описать, доктор. Нужно самому увидеть это, чтобы понять…
По телу Бертона пробежала дрожь, страх снова вселился в него, но все же он продолжил рассказ.
— Вы знаете, я не из робкого десятка. Никогда не верил в подобные вещи, считал выдумкой. Но теперь вот сам столкнулся. Это ужасно, невыносимо. Оно и сейчас бродит там, за стенами корпуса…
— Достаточно, Бертон, — устало сказал Велин. — Только один вопрос. Вот этот самый ужас… Скажите, как вы почувствовали его? Внезапно или, может, постепенно?
Пилот удивленно заморгал глазами, наморщил лоб.
— Странное дело… Теперь, когда вы меня спросили об этом, я вспомнил. Понимаете, сначала я просто удивился, а потом почувствовал легкое беспокойство… Вы правы, это как будто поднимаешься по лестнице, а ужас поджидает тебя на последней ступеньке. Никогда не допускал, что могу перепугаться до смерти. Не помню даже, как я вернулся на базу.
— Ну, ладно, ладно, — прервал его Велин, ловя себя на мысли, что говорит профессионально бодрым тоном. — Всё понятно. Встать вы можете?
Сестра Санчес метнулась на помощь, но Бертон поднялся на ноги сам. Велин протянул ему пневмоампулу.
— Возьмите на всякий случай. Мне кажется, все будет в порядке. Идите к себе и попытайтесь заснуть. А вы, сестра Санчес, свободны. Я останусь до конца дежурства.
Санчес попыталась возразить, но видно было, что делала она это скорее из приличия, нежели действительно хотела остаться, поэтому Велин не стал ее слушать.
Пользы от нее в таком состоянии все равно не было.
Оставшись один, он еще раз прослушал запись. Ничего нового для себя он в ней не нашел. Всё было как и в предыдущих случаях. За исключением одного обстоятельства — впервые это произошло так близко от базы.
Интересно, что скажет на это Вронский? Еще интереснее, пожалуй, что сможет ответить ему Велин? Что это — очередной случай шока? Сколько уже было таких случаев? Из ящика письменного стола он достал специальный дневник и открыл его. До сих пор зарегистрировано тридцать два подобных случая. С Бертоном их становится тридцать три.
«Да, неплохо бы взглянуть на это своими глазами», — подумал он. Рассказы пациентов не прибавляли ничего нового. Во всех тридцати трех случаях отмечалась поразительная скудность впечатлений, запомненных пациентами. Даже когда шок настигал их днем. Все смутно припоминали какую-то овальную фигуру, заросшую длинными седыми волосами, некоторые добавляли, что видели огромные и страшные глаза. И больше ничего. Никто не мог объяснить, почему вдруг на него напал такой ужас. Единственное, что удалось установить, — это что ужас охватывал человека не сразу, как в обычных клинических случаях, а постепенно, страх медленно нарастал, пока не достигал такой силы, что полностью парализовал волю и рассудок. Часть пациентов теряла сознание, другие успевали убежать. К счастью, на базе работали здоровые, преимущественно молодые люди. Страшно было даже подумать, что могло случиться в такой ситуации с человеком с больным сердцем.
Форма № 18… Только она давала возможный ключ к решению, и Велин заполнял ее после каждого случая шока. Этот документ означал, что все люди с этой планеты должны быть эвакуированы и поставлены под наблюдение. Однако в Медицинском совете, возглавляемом Вронским, пока никто не обратил внимания на стопку бланков, и Велин никого за это не осуждал.
Здесь работали только добровольцы, а они знали, чем рискуют. Шахты должны были работать круглосуточно. В них добывали ценнейший в галактике минерал — лонговит.
— Черт бы побрал этот лонговит! — пробормотал Велин.
Однако не нужно было быть врачом, чтобы понять, что значил для людей лонговит. Разработанные на основе его применения курсы терапии смогут вернуть молодость немощным старикам, удвоить продолжительность жизни молодым, излечить от половины ранее неизлечимых болезней. Лонговит мог превратить в реальность древнюю мечту человечества о панацее от всех недугов. Плохо было одно — запасы всех трех известных месторождений лонговита были ничтожно малы, чтобы облагодетельствовать десять миллиардов жителей Земли.
Часы дежурства тянулись медленно и скучно. Наконец Велина сменила сестра Ракоши, и он отправился домой. Жени спала в большой кровати, подложив под головку сжатые кулачки. Над верхней губкой выступали капельки пота. Раздевшись, Велин осторожно забрался в постель. Дочурка согрела ее своим тельцем.
Усталость помогла ему быстро заснуть.
Проснулся он к полудню. В комнате никого не было. Из ванной доносился шум льющейся воды.
— Жени! — позвал Велин.
— Жени только что вышла, — донесся из ванной голос Сильвии. — Сказала, что ей нужно спросить у сестры Санчес, зачем она поставила ошибочный диагноз.
Велин усмехнулся, а потом внезапно нахмурился.
Опять этот ребенок заварит какую-нибудь кашу.
Велин встал, оделся и вышел в коридор. Комната Санчес находилась в каких-нибудь двух шагах. Он только хотел постучать, как дверь распахнулась и из комнаты впопыхах выскочила сестра.
— Добрый день, — поздоровался Велин. — Жени у вас?
Мексиканка смущенно улыбнулась.
— Они гуляют с Фреди… Я хотела сказать — с Фредом Бертоном. Он заходил ко мне, а потом они вместе отправились гулять…
Она запнулась, загорелое лицо ее приобрело бронзово-красный оттенок. «Что за рассеянность, — подумал Велин. — Опять она не заперла дверь». Тем не менее он почувствовал, что холодок в их отношениях начинает исчезать.
Пауза затягивалась, и сестра Санчес поспешила добавить:
— Фред обещал ей прогулку на флайере. Они вышли совсем надавно.
Она как будто успокаивала его. Но ребенок гуляет с Бертоном, значит, все в порядке. И все же смутное беспокойство шевельнулось у него в душе. Наверное, из-за вчерашнего шока. Как правило, невролин полностью ликвидировал последствия нервного потрясения, но, как часто повторял Бертон, чем черт не шутит.
Особенно если ты сидишь за штурвалом флайера.
Он пронесся по коридору и выбежал из корпуса.
Солнце стояло в зените, было тепло, с мокрой бетонной площадки поднимался пар. За площадкой темнели размытые очертания леса. Там проходила граница, за которой обрывался человеческий мир. За ней начиналось непонятное, может быть, даже страшное.
